Лев Успенский - Записки старого петербуржца

Но прошел год, два, три, и люди не то чтобы позабыли это торжество и славу, но им стало как-то казаться, что и космос – в порядке вещей и слово "космонавт" как будто всегда было… "Что летчик-высотник, что космонавт, разница-то относительная…" Привыкли!..

Ах, как не люблю я эту человеческую способность превращать живое дерево в обыкновенный столб, считать – как мне когда-то, еще в семнадцатом году, признался один псковский кулачок, – что, "конечное дело, жареный-то заяц поантиреснее живого". Считать, что все, что есть, вроде как само собой сделалось, и сделалось только на мою простую потребу.

А казалось бы, надо, даже беря в руку простейшую трубку телефона, ощущать благоговение: "Господи боже мой! Ведь сколько потребовалось миллионов людей, которые родились, жили и умерли, чтобы это чудо оказалось возможным!"

Но этого нет! Люди ко всему привыкают. Да вероятно, так оно и должно быть: даже я сам, при такой повышенной требовательности, не сержусь, если кто-нибудь без особого восторга трясется в наши дни на телеге; а ведь телегу тоже изобрел некогда какой-нибудь удивительный гений…

Почему я сейчас заговорил об этом? Потому что, вот уже много дней и недель с удовольствием ныряя в глубины собственной памяти, я вдруг начал ясно ощущать чудовищно большую разницу между тем, что было, и тем, что есть теперь. Не только социальную, не только политическую – это само собой, а, так сказать, в самой технологии жизни – житейскую. Вот тот же телефон…

Первый телефон я увидел, уже будучи довольно многое изведавшим человеченком XX века. Я шел из приготовительного класса школы и на второй площадке лестницы нашего дома (то есть как – нашего? Дом принадлежал Ивану Поликарповичу Квашнину, владимирцу или ярославцу, разбогатевшему на москательных и малярных подрядах), у самого окна, усмотрел человека, мастерового, который шлямбуром долбил стену, извлекая из нее, голубовато-белой, розовый кирпичный песок. У ног мастера, на полу, стояли сумки и ящички с нехитрым оборудованием, а на подоконнике лежало причудливое сооружение – коричневый деревянный щиток со странной формы коробкой на нем. Над коробкой поднимался марсианского вида никелированный рычаг, оканчивавшийся воронкообразной трубкой. Из бока ящика торчала металлическая вилка. Рядом, из другой круглой дырочки, выходил трехцветным матерчатый шнур; у него на конце была закреплена черная, как прессованный уголь дуговых фонарей, эбонитовая толстая и короткая трубка.

– А… А вы что это делаете? – рискнул спросить я.

Я был очень смущающийся, конфузливый мальчишка; заговорить с незнакомым было для меня пыткой; но когда передо мной что-то "делали", строили или чинили, да еще "что-то" было мне незнакомо, – никакое смущение не могло меня удержать. И скажу кстати: сколько сотен раз в детстве я ни налетал так, с вопросами, на работающих людей, – не припомню случая, чтобы меня обрезали, шугнули, ответили грубо или вовсе не ответили.

– Телефон вам лестничный ставлю, – сказал мастер, жмурясь и дуя в пробитую дыру. – Будешь теперь по телефону уроки узнавать…

Я влетел в квартиру как сумасшедший: "Там телефон на лестнице ставят!" – шваркнул ранец куда попало и – тра-та-та-та! – скатился снова по лестнице вниз. Меня не задерживали. По моему тогдашнему неистовому интересу к таким вещам можно было думать, что из меня выйдет…

Впрочем, трудно было сказать, кто должен был из меня выйти. Я еще совсем малышом мог часами сидеть рядом с настройщиком, пока он – длинь-длон-дром! – подкручивал своим ключом колки раскрытого пианино. Даже сейчас эти звукосочетания – то в терцию, то в квинту – звенят у меня в ушах. И когда приходили полотеры, производя разруху во всех комнатах, отодвигая мебель, заливая пол мастикой, меня нельзя было вытащить оттуда, где они плясали свой полотерный, скользкий танец. Самим полотерам мое внимание очень нравилось; настолько нравилось, что однажды их артель подарила мне малюсенькую щетку, зеленую суконку и кусок желтого воска: "Вот, Левочка, видать, уж больно из тебя добрый полотер выйдет… Спытай свой талан, трудись с нами…"

Мама с одной, дворянской, стороны своей была слегка задета этим гороскопом: "Из Левки – полотер"; но с другой, демократически-радикальной, вроде даже и польщена. Полотеров отблагодарили, и я, вероятно с год, всякий раз – левая рука в бок, правая – маятником на отлете – отплясывал с ними самым серьезным образом и, по-видимому, наловчился прилично протирать уголки, тесные места, куда взрослому было не забраться. Хорошие были люди те полотеры!

Так вот! Этот квашнинский телефон, группа "А", 1-20-57, и был тем самым, по которому мне довелось впервые разговаривать. Не могу передать вам, как это было неправдоподобно, странно, фантастично, когда мне сказали: "Поди позвони папе, рано ли он сегодня придет?" – и я попросил барышню дать мне нужный номер, и вдруг, за тридевять земель, с Литейного, дом 39, услыхал не слишком довольный звонком папин голос: "Да, я слушаю" – и завопил: "Папа, это я, это Лева… Я по телефону говорю!!." Это было сущее чудо…

Мне жалко, что теперь я не испытываю особых переживаний, даже если мне говорят в трубку: "Ответьте Адлеру!" или "Вас вызывает Пржевальск!" Грустно как-то, что первая свежесть и сила впечатлений так быстро изглаживается…

Те первые телефонные аппараты – выпускала их фабрика "Эриксон", тут же, на "шведо-финской" Выборгской [18], – с нашей нынешней точки зрения, показались бы необыкновенными страхидами. Они висели тяжкие, крашеные под орех, похожие на тщательно изготовленные скворечники. Микрофон у них торчал вперед чуть ли не на полметра. Говорить надо было, дыша в его тщательно заделанный медной сеточкой раструб, а звук доходил до уха через тяжелую трубку, которую, совсем отдельно, нужно было приставлять к нему рукой.

И были две кнопки – левая "а", правая "б". Левую надо было нажимать, вызывая номера до 39 999; правую – если нужный вам номер начинался с четверки.

Отвечала "барышня". Барышню можно было просить дать разговор поскорее. Барышню можно было выругать. С ней можно было – в поздние часы, когда соединений мало, – завести разговор по душам, даже флирт. Рассказывали, что одна из них так пленила милым голоском не то миллионера, не то великого князя, что "обеспечила себя на всю жизнь".

Словом, вот какая была чудная архаика; теперь даже самому не верится. А ведь – было!

А электрический домашний свет?

Выборгская сторона в этом смысле значительно отставала от левобережного города: там, в "городе", не только на улицах на много лет раньше загорелись электрические фонари (на целую эпоху раньше!). На Выборгской вплоть до самой Революции царствовали еще газ и керосин, и в домах здесь "электричества" долго не было.

Кстати – вот и само это слово. Как просто мы говорим теперь "свет", "энергия"; а ведь тогда бы никто этого не понял: "Какой свет? Какая энергия?" Теперь же могут и не понять, если спросить: "Электричество у вас есть?" А в те годы даже поэты ставили это слово в строку и понимали под ним "электрическое освещение", "свет":

Мы выключили электричество, -Луна в стекло,И ваше светлое владычество,Моя Ойле!

Так еще у Игоря Северянина, в десятые годы века…

Ну так вот, с электрическим светом… Мне было, вероятно, лет между четырьмя и пятью, или пятью и шестью, когда у двух моих родичей, шивших на "городском" берегу Невы, он был проведен в квартиры. Это был и тот самый дядя Саша, генерал Елагин, который был мне явлен мамою как "хороший генерал", и брат отца, "американец" по натуре и ухваткам, дядя Леля, Алексей Успенский. Про обоих я уже упоминал.

С тех пор как я впервые попал к кому-то из них со взрослыми в гости, я пришел в неистовство. Чудо поразило меня.

Ну еще бы! Я отлично знал, какая возня поднималась всякий раз, когда требовалось привести в действие обычную нашу "выборгскую" керосиновую лампу. На кухне, на высоком ларе, установленном там благотворительным обществом для сбора в его пользу всякого, теперешним словом говоря, "утиля", всегда обреталась целая нянина керосиновая лаборатория. Стояли коробки с фитилем, другие – с хрупкими ауэровскими колпачками; хранились специальные ламповые ножницы. Там именно няня – и она видела в этом важную свою прерогативу – ежедневно утром "заправляла" лампы: наливала в резервуары керосин, ровно обрезала нагоревшие фитили, если нужно было – вставляла новые. Потом тщательно обтертые лампы разносились по местам, вмещались в специальные подвесные устройства на крюках с медными и чугунными "блоками", наполненными дробью (в одной из моих комнат и сегодня висит такой "подлампник" с синим стеклянным абажуром), в торшеры, в настольные цоколи.

Вечером надо было все их зажигать, а если фитиль был неточно отрегулирован, лампа начинала коптить, шарообразное вздутие на стекле замазывалось язычком припеченной сажи, по комнатам летала, мягко садясь на скатерти, жирная керосиновая сажа. Поднимался крик, нам, детям, вытирали и мыли почерневшие ноздри… Хлопот – полон рот!