Марина Палей - Дань саламандре
Роман – на упомянутую картошку – выменял у меня мой приятель – «бичующий» англофил, франкофил, сноб. Однако случилось так, что его убили на другой же вечер в подворотне соседнего дома. Сначала шелестнул слушок, что у него взяли английские часы и французскую зажигалку, но потом оказалось, что «у него не было взято ровным счетом ничего» (ну, не считая жизни), а подростки (забежим вперед) – «мудаковатые мученики пубертации», как уточнил бы покойный, – которые через месяц «засветились» на какой-то ерунде и которым следователь, как мастер индивидуального пошива, тщательно подбирал более-менее подходящие мотивы убийства, – эти подростки никак не могли взять в толк, что именно этот дяденька от них хочет, и только гундосили сквозь кровавые сопли, что убили они «просто так».
Через несколько дней после убийства, нимало не изменившего процент преступности в граде и мире, меня вызвали в районное отделение милиции – как лицо, обнаруженное среди прочих в записной книжке «потерпевшего». Входили в силу, что называется, «свободные времена», труженикам правопорядка, как я поняла, не было никакой заботы насчет нездешнего происхождения фотокопии, найденной при обыске в квартире жертвы (хотя и насчет убийства как такового, по-моему, заботы не было тоже).
Я зашла в бывшее жилище «потерпевшего», когда он уже покоился на Ковалевском погосте (хотя всю жизнь мечтал делать то же самое на Сен-Женевьев-де-Буа или на лондонском Норд-Вествуде), и там, в жилище, имела пренеприятнейший разговор с его музой, кухаркой, гетерой и боевой подругой (в одном лице). Все эти миссии совмещала рослая, широкозадая и короткорукая особа, похожая на кенгуру, – дама, которая, как принято среди таких идейных сподвижниц, беззаветно разделяла со своим возлюбленным – в пропорции фифти-фифти – любой вливаемый им в себя «огнетушитель» (то есть играя роль своеобразного антидота, «ополовинивала» – преданно-жертвенным своим женским телом – как объем, так, соответственно, и токсические компоненты зеленого змия).
Я принесла ей всеобщий отечественный эквивалент в размере 0,75 л, за что мне и была отмеряна одна глава запрошенной мною пачки фотокопий – одна-единственная глава, причем даже без титульного листа.
А всего там глав было, кажется, сорок. Произведя арифметическое действие, я поняла, что для выкупа всей книги мне понадобилось бы 30 (тридцать) литров отечественного эквивалента, что, как написали бы в ответе школьного задачника, на два порядка превышает цену трех килограммов полученной до того картошки. Короче, моя финансовая несостоятельность была для меня очевидна.
Однако я обрадовалась. Память, с годами, конечно, лишь набирает убийственные свои обороты – но, уже в самом истоке, память о тебе была так мощна, что громоздкость любого ее последующего «овеществления» обернулась бы, помимо явной нелепости, жестоким унижением моих чувств... И вот, несмотря на все это, я тогда по-детски обрадовалась, что у меня «в память о тебе» (ха! словно моя память нуждается в дополнительных, да еще искусственных, стимуляторах!), – всё же осталось нечто ма-те-ри-аль-но-е.
Странно (как раз не странно!), что осознанная потребность хранить предмет (или хотя бы часть предмета) «в память о тебе» возникла у меня именно в связи со смертью его недолгого (словно бы промежуточного) владельца.
Эти листки в течение последующих лет заносило туда, куда заносило меня.
А меня протащило по всей планете.
И сейчас эти листки лежат со мной, здесь.
Вот они. Глава 6
Роковая разница температур
(Первая и единственная глава утраченного романа)
Тревога сжигает меня заживо.
Я нахожусь почти в пасти крокодила.
Почти.
В этом-то и дело, что «почти».
Побывавший внутри мой приятель говорит, что там всё не так плохо.
Меня зовут Эдгар. Мне мое имя не нравится. Впрочем, какое это имеет значение?
Речь о моей тревоге. У нее тоже есть имя: Арлетта-Аннабел.
Добрая мать Арлетты-Аннабел ненавидела своего злого мужа. Их супружество, длившееся полвека, регулярно упрочивалось скандалами, драками, взаимными истязаниями – и регулярными, с обеих сторон, попытками суицидов. Они не пришли к консенсусу даже в выборе имени для своей младшей дочери. По воле злого отца дочь стала зваться Арлеттой, по воле доброй матери – Аннабел.
Ее нет дома уже четыре дня.
Сегодня у меня выходной.
Треть суток, помноженную на пять дней в неделю, я облачен в снежно-белый просторный костюм: брюки и балахон. Не люблю грязно-зеленые халаты, под которыми прячут свои плоские телеса две мои ассистентки. Но зато они выигрышно меня оттеняют. Возможно, мои пациенты, сами того не сознавая, видят меня этаким парижским Пьеро начала века: этаким Жаном-Батистом Дебюро (в исполнении непревзойденного Жана-Луи Барро). Только я в правой руке держу – вместо увядшей розы – привод стоматологической бормашины. Пьеро – не садист по определению, так что бояться его бормашины, конечно, не стоит. Таков мой маленький трюк с доверчивым подсознанием моих дорогих (очень дорогих!) клиентов, желающих производить своими улыбками бриллиантовые фотовспышки.
Мне страшно. Традиционные методы релаксации мне не подходят. Алкоголь превращает мой мозг в детский волчок – гудящий, ноющий, воющий, звенящий... постепенно теряющий очертания. При этом потолок, как воронка, как белый водоворот, вращается всё быстрей, а мозг отстраненно фиксирует: потолок вращается всё быстрей, как белый водоворот, как воронка. Но желанного освобождения не наступает. В том-то и ужас.
Какие там еще существуют способы?
Соитие мне подходит меньше всего, потому что совершать эти душе– и телораздирающие действия я могу только с Арлеттой-Аннабел, а ее...
Ее нет дома уже четыре дня.
Удовлетворить себя самому? Но в следующий же миг, который, неизбежно мстя, вступает в свои права вслед за суррогатом слияния, меня расплющит, я знаю, такая кромешная, такая гибельная тоска... Торричеллиева пустота кажется райским садом (все-таки эту пустоту моделируют люди) – именно так: райским садом – в сравнении с адом моей – вовсе не космической – посторгазмической пустоты. Остается снова пристраивать свое – обманутое мной же самим, обесчещенное мной же самим – тело на ту же поточную линию – того же самого технологического процесса: алкоголь – ускоряющий свое вращение потолок – кристально-ясный мозг, фиксирующий каждую деталь враждебного мира – и вот уже пол, как разводной мост, встав на дыбы, добросовестно шандарахает меня по затылку... Секундное забытье... И – двое суток маниакальной бессонницы. Какие там еще есть способы расслабления?
Мне бы подошло, думаю, что-нибудь яркое и при этом простое – из арсенала хорошо накачанных мачо, сенаторов и полководцев: битвы гладиаторов, бои без правил... на худой конец – какой-нибудь паршивенький бильярд...
Но уделывать в котлету ближнего своего – по правилам или без правил – нет, не могу. Презирай меня, Аннабел: не могу! А бильярд – разве я не пробовал? Но у меня не хватило безоблачности – вот так, встать себе в эти кучки обменщиков времени на стук деревянных шаров... Я просто стоял у входа и наблюдал. Обычная для меня позиция.
...Там, в зале, рядами, будто магниты, притягивающие человечьи опилки, матово зеленели бильярдные столы. Каждый игрок, стоящий словно над плотной ряской пруда, целиком нацеленный на шар, – каждый игрок напоминал застывшую цаплю. Сходство с оцепеневшими цаплями усиливалось и тем, что игроки, в резких разломах теней, были будто двумерными, будто вырезанными из фанеры... Истинная сущность всякого, кому надлежало сделать удар по шару, – сущность заклятая, зомбированная, – сжималась здесь под действием некой заколдованной силы в одну-единственную точку. Ею становилась черная дыра зрачка. Каждый застывший кий, каждый по-цапельному нацеленный клюв, внезапно – то тут, то там – поражал беззащитный шар – особенно голый под беспощадным анатомическим светом – и, одновременно, тишина нарушалась быстрым глухим ударом.
Завораживало именно взаимодействие механизмов этого зала – взаимодействие, средоточие очевидного зла... Взаимослаженность, взаимообусловленность движений, какие проделывали – словно бы не своей волей – вырезанные из фанеры игроки-марионетки, были изворотливы, затейливы, равнодушны, как отлаженный на продажу секс. Все жесты – удлиненные, укороченные, совсем короткие – дьявольски обманывали неким обещанием; казалось, игроки только еще конферировали коронный (смертельный) номер местного кабаре. Ловкие развороты локтей, спин, коленей, подверженные жесткой, хотя и неуловимой, необходимости, – приводились в движение мощными рычагами сложной, тупой, безглазой машины.
