Поздняя осень в Венеции - Райнер Мария Рильке

с лебедем, ходящим неуклюже.

Но колеблет почву приближенье

смерти, нас бросающее в дрожь;

лебедю так предстоит скольженье

по воде, где, трепетно глубоки,

радостно расступятся потоки,

ибо со стихией тихо слит,

царственный в своей внезапной славе,

тем уверенней, тем величавей

умудренный плыть благоволит.

Детство

Быть может, я когда-нибудь пойму,

что значит настоящая утрата,

но если миновали без возврата

дни детства, кто мне скажет, почему?

Не признак ли ненастья затяжного —

напоминать, как много в детстве встреч,

когда приходят и уходят снова,

и все это затем, чтобы вовлечь

в жизнь, маловероятную подчас;

мы учимся, как вещи или звери,

терпеть по-человечески потери,

и образ наш переполняет нас.

Мы в детстве, как пастух средь многих стад,

который, даль уподобляя свитку,

на тяготы свои бросает взгляд,

а между тем нанизан, как на нитку,

его сбивает с толку длинный ряд

наглядных, четких, будущих утрат.

Поэт

Крыло мне наносит рану,

мой час, в полете твоем,

но что с моими делать я стану

устами ночью и днем?

Ни дома нет у меня, ни жены,

ни почвы нет, ни основы.

Предать меня вещи готовы,

мною одарены.

Кружево

I. «Что человечность, разве безупречно…»

Что человечность, разве безупречно

названье это, если зыбкий клад

изготовлялся так бесчеловечно,

что глаз твоих потребовал, чей взгляд

весь в кружеве… Ты хочешь их назад?

Ослепшая, пусть нет уже в помине

тебя, случалось ли когда-нибудь

корою благодарной к древесине,

к тебе вещице этой нежно льнуть?

Из прошлого стремилась к новоселью,

в судьбе лазейку, нет, прорыв тая;

и молча улыбаюсь я изделью

полезному, где вся душа твоя.

II. «И если мы, устав от пустяков…»

И если мы, устав от пустяков,

решим, что дело всякое ничтожно,

а поступать иначе невозможно,

и выросли из детских башмаков

напрасно мы, быть может, эта весть,

весть пожелтевших кружев, кружевная

стезя поддержит нас, напоминая:

что сделано, то сделано, то есть.

Как знать, не жизнь ли в жертву здесь была

принесена, и жертва не напрасна:

как эта жизнь, поныне тяжела,

возникла вещь, улыбка с ней согласна,

а вещь неповторимая цела

и до сих пор, легчайшая, прекрасна!

Женская доля

Как на охоте пил король, схватив

чужой стакан и в подтвержденье чуда

хранил его с тех пор, покуда жив

владелец, будто это не посуда,

не так ли схватывал, бывало, рок

одну из многих, поднося к своим

устам, смертельной жаждою томим,

разбить не смея хрупкий тот залог,

и ставил в поставец потом стеклянный

несовершенный этот образец,

похожий, может быть, на драгоценность,

и экспонат виднелся постоянный,

состарившись, ослепнув наконец

и подтвердив свою обыкновенность.

Выздоравливающая

Как порой блуждает городскими

улицами песенка одна,

близится со звуками другими,

а вдали почти что неслышна,

так выздоровлением нежданным

смущена, дальнейший чуя путь,

жизни отвечает жестом странным,

даже не успев передохнуть.

И как драгоценная находка

огневице бывшей вопреки

после обескровленной щеки

ожила твердыня подбородка

от ее ласкающей руки.

Повзрослевшая

Носила на себе за годом год

и страх, и милость Божью, и заботу,

и высоту деревьев, и дремоту,

весь мир, уподоблявшийся кивоту,

который на себе несет народ.

Так молча выносила мир причин

и следствий, затаившийся в текучем,

в далеком и в чудовищно-могучем,

как на себе носила бы кувшин

с водою, ношей этой занята,

покуда перед жизнью не смутилась

и на лицо тогда ей опустилась

почти что непрозрачная фата;

и как бы ни был этот мир встревожен,

вопросами своими одержим,

на них ответ единственный возможен:

ты с бывшим детством все еще твоим.

Танагра

Глина, схожая с тестом,

солнцем обожжена,

оказывается жестом

руки, а рука нежна

девичья, и неизменен

жест ее, чем и ценен;

самой лишь себе близка,

так ловко, как в море лодка,

до собственного подбородка

доплывает рука.

Мы держим, вертим как данность

их, стойких чересчур,

готовы постичь их странность:

загадочную сохранность

каждой из этих фигур,

но мы к ним еще вернемся,

уже имея в виду,

что снова им улыбнемся

ясней, чем в прошлом году.

Слепнущая

Когда пила со всеми вместе чай,

держала чашку не как все, иначе,

с улыбкою, обычно скрытой в плаче,

что больно было видеть невзначай.

И после чая говор не затих,

по комнатам перемещались взоры,

но, вслушиваясь в смех и в разговоры,

я наблюдал ее среди других,

как будто собиравшуюся петь

для нас, когда напрасно боль мы прячем;

у ней в глазах был, как в пруду стоячем,

заметен свет — бестрепетная сеть.

Шла медленно, обдумывая путь,

как будто предстоит ей осторожно

преграду некую перешагнуть

и не лететь ей дальше невозможно.