Деревня Гниль - Дед Старый Скрипун
— К Женьке я. — Продрожал я, предательски сорвавшимся в дисконт голосом. — Он попросил приехать и пропал.
— Ах к Женьке. — Усмехнулась, как-то хищно причмокнув, старуха. — Так нет его. Он с Санькой Кривым на рыбалку уехал. Дня три еще не будет. Так что можешь назад возвращаться. Домой езжай, и машина заведется, и ноги пойдут. — Она улыбнулась и подмигнула, вспыхнув зеленой искрой глаза. — А можешь и подождать дружка своего. Женькин-то дом закрыт на замок, от греха подальше, времена-то нынче лихие, татей много расплодилось, но я тебя касатик, приютить могу, и возьму недорого. Заодно и с внучкой моей познакомишься. Развлечешь кровинушку. Скучно ей тут со старухой.
Мой внутренний голос пискнул страхом: «Беги», но губы сами собой произнесли другое:
— Спасибо бабушка. Даже и не знаю, как вас благодарить. Но я вас что-то не припомню? Хотя уже бывал в этой деревне. Кто вы?
— Так Марфа я. — Хмыкнула она. — Мы с внученькой недавно сюда переехали. В прошлом годе. Как прознали, что сестрица моя, единоутробная, померла, так и заселились в дом ее. — Она мотнула головой себе за спину, показывая, где именно они живут теперь, и седая коса-змея, на груди, неестественно шевельнулась. — Да ты милок только что мимо нас прошел. Я из окошка видела. Дом Авдотьи-то знаешь поди? — Сердце кольнуло иголкой, но тут же отпустило, успокоенное доброй улыбкой бабушки. — Пойдем, касатик, я провожу. Внученьки правда пока нет дома, по грибочки она, в лес пошла, но думаю к ночи вернется. Я тебе в горнице постелю. А хочешь так на сеновале, там дух приятный, да и воздух свежий, не чета как в избе. — Она вопросительно согнула бровь. — Ну так как решим?
— На сеновале. — Буркнул я, и покрылся испариной вспомнив тот дом. Больно жутко он выглядел снаружи, и потому внутреннее убранство представилось мне, покрытым сплошным слоем паутины и кишащее клопами и прочей кровососущей гадостью.
— Вот и славненько, соколик. Так даже лучше будет. — Улыбнулась она желтым зубом. — Идем скорее, а то стемнеет, а света в деревне нет. Как порвало линию электрическую ураганом, прошлой зимой, так в потемках и сидим. Маемся. — Она внезапно оступилась, и чтобы не упасть, ловко ухватила меня под руку, вцепившись в бицепс сухими, и на удивление сильными пальцами. Стрельнула зеленой искрой глаза и довольно крякнула: — Идем, тут недалече.
В жуткий дом меня завели как куклу, безвольно переставлявшую ватные ноги по прихоти кукловода. Я все понимал, даже пытался сопротивляться, где-то глубоко в душе, но шел как тот кролик, загипнотизированный удавом. Знал, что сейчас сожрут, но сделать уже ничего не мог.
Страшный, покрытый старостью и паутиной снаружи дом, на удивление оказался чистым и уютным внутри. Пахло пирогами, специфическим ароматом воска плавящихся свечей, а также еще чем-то таким неприятным, сладковато-приторным заползающим в сознание непроизвольным страхом, чего я никак не мог определить, хотя, честно сказать и не пытался.
Обычная деревенская изба — пятистенок. Посреди беленая известью, протопленная до духоты печь, занимающая треть пространства. Круглый стол, накрытый накрахмаленной белоснежной скатертью, с медным, булькающим кипятком внутри самоваром, и блюдом румяных пирогов. В «красном» углу черный, как клякса на листе бумаги, контрастирующий с идеальной чистотой, огромный сундук, а над ним, под потолком, там, где обычно находятся иконы, большая спираль толстой, пыльной паутины.
— Художнику отдала, обещал трещинки на холсте подправить. — Пояснила старуха, проследив за моим взглядом. — Старая икона требует ухода. Ты за стол-то садись, касатик, не стесняйся, перекуси с дороги, и на покой, на сеновал. Отдыхать. Там глядишь и внучка подоспеет. — Загадочно ухмыльнувшись добавила она. — Познакомитесь. Она у меня девка веселая, а уж затейница какая… Ты кушай, не стесняйся, а я пока простынку да одеяльце принесу, ночи нынче холодные.
Она ловким движением фокусника выставила передо мной парящую ароматом мяты и чебреца чашку, и скрипнув на прощание входной дверью ушла.
— Беги. — Пискнул внутренний голос, но был безжалостно подавлен урчащим от голода желудком, пирогами с капустой, и сладким чаем. Дремота наваливалась с каждым съеденным куском и выпитым глотком, шторками сна закрывая соловеющие глаза. Когда бабка вернулась, я уже практически ничего не соображал, только чудом не выпадая из реальности.
— Ой милок. Перестарался ты. Нельзя же на ночь столько кушать. Пойдем-ка баиньки. До сеновала ты уже вряд ли дойдешь, постелю тебе тут, вон на сундучке, место хорошее, проверенное, там и переночуешь.
С последними словами я провалился в темноту, изредка вспыхивающую мгновениями жутких видений.
Сначала появилось пятно девичьей фигуры, в ночной сорочке из белой воздушной паутины, парящее над полом. Оно приблизилось ко мне, светясь в мраке красивым полупрозрачным лицом.
— Беги. — Прозвучал голос в голове, но я погрузился в мрак, не успев даже осознать, что происходит.
Вновь проблеск. Теперь я уже сижу за столом, с расставленными на нем в виде треугольника, горящими свечами. Справа, рядом бормочущая заклинания бабка, хмурится и сопит носом, пытается чего-то добиться, но у нее не выходит. Слева, улыбающаяся неестественно-красными губами, все та же девушка, что навещала меня ранее в видении. Рассматривает, меняя нагловатым зеленым взглядом из-под черных бровей — ниточек, и задорно подмигивает, куда-то приглашая. Напротив, склонившись над столом, возвышается угрюмый, седой, заросший по брови бородой дед. Он что-то вещает скрипучим голосом, размахивая кривыми пальцами у меня перед носом. Слова слышу, но понять не могу. Вновь туманом наползает на сознание мрак.
Третье виденье выскакивает ужасом, вырывая меня из небытия. Я взлетаю над сундуком, запеленованный простыней как новорожденный младенец, на столько туго, что не могу сделать вдох, и хлебнуть пересушенными губами спертого, воняющего болотом и воском воздуха. Несусь вверх, прямо в искрящую антрацитом паутину. Раскрываю в беззвучной панике искривленный ужасом рот. Долго, очень медленно приближается, замершая в тягучей массе времени и пространства, наливается мелкими деталями, жуткая цель. Рывками меняется из паутины, в гудящую черную воронку, с огненной точкой бурлящего адского пламени внутри.
Треск электрического разряда, дикая боль во всем теле, и вновь мрак.
— Как спалось. Касатик? — Вернул мое вспотевшее тело в реальность ехидный голос улыбающейся, сидящей за столом старухи. — Солнышко уже за полдень перекатилось, а ты все валяешься. — Она отвернулась, гулко отхлебнув из чашки, и причмокнув