Поздняя осень в Венеции - Райнер Мария Рильке

        когда не ждешь перемен.

Судьбу тебе удалось превозмочь

скажи, с какого же дня?

        Ночь, ночь, всего одна ночь,

        и все узнали меня.

        Я вышла, и что же, ты посмотри:

        на струнах улиц одна

        я вся Мари, изнутри, изнутри,

        в танец вовлечена.

Прижаты люди к стенам давно,

так что не оторвать,

и лишь одной королеве дано

на мостовой танцевать.

Любящая

Вся струюсь, и нет со мною сладу.

Пальцы рук моих обречены

упускать меня, мою досаду,

и сквозь эту мнимую преграду

тяга не с твоей ли стороны.

Эти дни, когда, меня тревожа,

молча шло одно, как я одна,

с чуткой тишиною камня схожа,

под которым плещется волна.

Но как только мною завладели

первые весенние недели,

отпадать от года мне пора;

нечто теплую мою истому

в руки отдает ему, чужому,

кто не знал меня еще вчера.

Невеста

Любимый! Окликни меня, я одна,

я давно у окна, ты меня пожалей.

Средь платановых старых аллей

вечер давно погас,

и пусто сейчас.

А если не хочешь ты в дом со мной,

на ночь со мной вселиться,

придется мне броситься в сумрак ночной,

в сад, чтобы с темной голубизной

мне слиться…

Тишина

Слышишь, любимая? Поднял я руки…

Шорох среди тишины.

Жест одинокий… Но если не звуки,

шорохи разве тебе не слышны?

Слышишь, любимая? Вместо зова

шорох ресниц, затаивших свет.

Слышишь, любимая? Поднял я снова

веки, но тебя нет.

Движений моих отпечатки

в шелковой тишине зримы;

неповторимы тревог моих складки

на занавеси, уходящей вдаль.

Звезды вдыхаю, вбираю

в себя.

Запахи пью, как вина,

вижу я близ притина

ангельские запястья;

и ты едина со мною, мыслю тебя,

но где же ты…

Музыка

Что ты играешь, мальчик? Песнь одна,

что бы сады, повеяв, ни внушали.

Что ты играешь, мальчик? Не душа ли

твоя в стволах сиринги пленена?

Зовешь ее, томящуюся в звуке,

как в одиночной камере тоски;

пусть жизнь сильна, сильнее песня в муке,

и слезы упоительно близки.

Верни в молчанье душу, чтобы просто

ютиться ей в текучести безбрежной,

где снова роскошь радостную роста

не укротить игрой твоею нежной.

Она померкла, но еще цела.

Что ты наделал, юный расточитель?

Подрезал песней у нее крыла,

чтоб залететь на зов мой не могла

ко мне в мою веселую обитель.

Ангелы

Их души — свет неокаймленный,

устали певчие уста;

сон — грех для них преодоленный,

тем соблазнительней мечта.

Почти похожи на сигналы,

они молчат средь Божьих рощ,

включенные, как интервалы,

в Его мелодию и мощь.

Но крылья их за облаками,

где с ними ветер-лития,

пока ваятель Бог веками

необозримыми руками

листает Книгу Бытия.

Ангел-хранитель

Ты простираешь крылья исполина

свои, ты птица. Я тебя позвал

немыми жестами, когда пучина —

твое прозванье, в темноте провал.

Ты тень твою в ночи мне даровал,

сна моего защита и причина;

ты свет во мне, — я рамка, ты — картина, —

дополненный сиянием Начал.

Как бы тебя назвать мне, ты — вершина!

Губ стынущих моих ты не отринь;

вся жизнь моя — убогая руина —

для красоты твоей, аминь.

Меня ты вырвал из угрюмой славы

сна моего, в котором глушь могил;

ты в страшных сновидениях сквозил,

избавив сердце от ночной потравы,

и ты меня, как стяг своей державы,

на высочайшей башне водрузил.

И если для тебя людские нравы —

мелодии, меня ты погрузил

в них, в чудеса: и в розы, и в дубравы,

где пламенем своим ты мне грозил.

Его ты разве не отобразил

в седьмой, последний день с первичным светом,

который на крылах по всем приметам

и у тебя…

Велишь спросить об этом?

Мученицы

Вот мученица, чью девичью жизнь

пресек топор,

ей шею ожерельем одарив,

изысканным, чей заалел извив,

как первый в жизни праздничный убор,

но украшеньем этим не горда,

она улыбку спрячет со стыда.

Спит старшая, а младшая сестрица,

принявшая безропотно судьбу,

и камень, и пробоину во лбу,

старается обнять ее за шею,

«Покрепче», — говорит во сне девица;

меньшая молча к старшей льнет на грудь,

чтобы в ее рубашку лоб уткнуть

(лоб мечен камнем, он, разящий, с нею),

рубашка же, как парус, на ветру,

дыхание сестры хранит сестру.

Так длится час, им вечностью светя,

и обе святы: дева и дитя.

Шелк белый душ запутан общим свойством;

пока еще дрожат в безвестном сне,

уже томимы тайным беспокойством,

робеют перед будущим геройством,

которое грозит им в тишине.

Представь себе: они с постели встали,

от сновиденья лица как в тумане,

но поутру соседи-горожане

на них оглядывались бы едва ли;

ни ставен стук распахнутых оконных

не