Неизвестен Автор - Ayens 23
Да плевать - тогда, думаю, это уже перестанет интересовать меня. О своих будущих детях я подумывал класса с девятого: в соседнем подъезде жила девочка Лера с нежными глазами, я как-то привязался к ней, не успев даже обмолвиться словом и, ворочаясь без сна в залитой лунным сиянием постели, думал, порой, что когда-то проснусь большим и серьезным, увезу Леру в далекий теплый город у ласкового моря, и она подарит мне пару шалопаевпогодков. А потом Леру убили. Случилось что-то такое, с суетой и хриплыми криками. Мельком видел ее спутанные волосы на ступеньках подъезда, что-то, наспех прикрытое курткой - бездыханное что-то, из которого освободилась, ушла жизнь, взмыла к пасмурному небу и забылась там, и все, что нам, суматошным, осталось от Лерки - ее остывшие очертания, в которые прокралась уже сырость неживого... Я стоял, и надо мной еще продолжался свет, улица, двор, лучилось небо в предвкушении близкой весны (тогда, как сейчас), а стоило лишь сделать шаг - и тьма, гулкие затопленные тьмою лабиринты, уходящие куда-то вверх, за закрытые двери... Один шаг, отделяющий меня от небытия - так и остался, этот шаг, будил меня под утро, тревожил неспешные будни моей памяти, замер во мне, словно выжидая, только не остыл. Все во мне враз вскрикнуло, покорно согнулось под тяжестью этого пусть непонятного, но все же происшедшего ничто в этом сером потускневшем теле больше не манило меня. То было уж не тело - так, сгусток, прошедший стадию отмирания и оттого такой нелепый в этом мире. Мир нас, живых и теплых, не предназначен для мертвецов скитающихся покинутых душ, и мертвая Лерка лежала в кольце тусклых волос как некая штука, неприкаянная, позабытая кем-то, как чья-то истасканная временем кукла на свалке в углу двора. Hичего во мне не осталось от Лерки. Я повернулся к свету и пошел скучать. Потом, на второй, на третий день я много думал - что сделала такого Лерка, что ее вырвали с корнем из этого мира? Я маленьким был и многого не понимал, не понимал, например, законов уличной жестокости, нацарапанных на засохшей грязи из дворовых луж кровью; не понимал, почему убийство - кара, почему, если человек ничего не может изменить, он не идет покорно другой дорогой, а берет нож, которым он еще утром резал хлеб к столу. Какие-то неведомые темные силы рассудили, что Лерка нам всем больше не понадобится, и стали мы все жить дальше без Лерки, и весна была ничем не хуже прежних, младших весен, и солнце, и южные взъерошенные ветры, и негромкая песня за оконцем.
Я понял, что так жить не сумею, и, как ни странно, дело не в навеки темных подъездах, где нужда обручена с невежеством. Смерть в этих коридорах казалась мне постыдным жалостным недугом, рано или поздно настигающим всех, кого случай проклял навек, наказав одним рождением здесь, настигающим неумолимо и хладнокровно, как рассвет, врывается в мир теней, растворяя их силуэты.
Жалкая смерть жалких существ - я бежал от нее, так и не простившись с двором своего грустного детства. Быть может, мать все еще помнила о мне, и свет в пустом сумрачном доме все еще зажигался зябкими вечерами - пару раз я проходил по старым местам, но ничего не узнал, никого не встретил, и сердце мое успокоилось. Все, что было до департамента - чужая судьба, чужая тревога, которой больше не было. Или, быть может, все еще была, но я для нее - "поза зоною досяжности"...
Вечер у нас наступал раньше, чем в городе. В миг все темнело, закат гас в ленивых водах, и всюду, насколько хватало глаз, все замирало до будущего утра. Арсен торопливо глотал горечь седого чая, заряжал сотовый - к полуночи собирался в местный клуб. Связи с общественностью работников департамента не приветствовались, но никому не было особо интересно, спит ли Арсен в своей постели или где-то скитается по ночам. Интересен был результат - насколько охотно здешние князья сотрудничают с департаментом. Арсен уставал, ему хотелось делать вид, что ему хорошо, что предутренний ветер смахнул с него печали, и все, что было, что волновало - то было вчера.
- Пару дисков дай! - он неслышно вошел в кухню, где я возился с поздним ужином, сел в углу, положив локти на стол; я не оглянулся. Ко всему, что происходило с нами, я успел привыкнуть, запомнить в точности и, как ненужные слова, забыть вновь с легким сердцем - и лишь иногда странным образом ощущал, что происходит что-то привычное, близкое, что пришло вдруг и вдруг составило нашу жизнь.
Пару дисков я одолжил - что-то навороченное, из нового, мелодичное и, вместе с тем, жесткое, чтоб на улицах оглядывались, чтоб хотелось услышать еще и еще, забыться этим ритмом, лететь на нем в чужие сны и растаять с рассветом.
- Поехали со мной, что ли, а, Завадский? - лениво предложил Арсен. Я открыл форточку, в доме запахло ночной пустошью, робко подбирающейся к порогу.
- Чего ради?
- Hу, я слышал, сегодня будут заводские дети. Войдешь в доверие, все такое...
- Hе получится, - как-то слишком безразлично сказал я, это было бы слишком ярко, слишком захватывающе, слишком...
Заводские дети - местная золотая молодежь, холеные любимцы тех, кто каждый день принимал меня в золоченых покоях, - странное сословие, для которого в этом мире были открыты все двери, и ощущение запретного предела было ему отвратительно чуждо. В индустриальных центрах я насмотрелся на таких ребят - да, у них было все, кроме, пожалуй, одного: уважения родителей.
Те словно раз и навсегда смирились с никчемностью своих чад и все усилия прилагали, только чтоб не допустить их участия в делах.
- Как знать, - пожал плечами Арсен, - хоть понюхай, чем пахнет. Сидишь тут в дыре...
В "дыру" нас поселил департамент, наверно, для того, чтоб совсем уж никто не сомневался, что люди подобрались серьезные.
Я раздумывал, а хорошо ли пахнет от заводских детей. У Арсена, видимо, был некоторый опыт, которым он, видимо, не прочь был поделиться даже с такой дубиной, как его напарник. Рассказывал он увлеченно, часто останавливаясь на деталях одежды, манере разговора, вспоминал, какую песню ставили после какой. Часто звучало имя некой Оли, которая знаменита была в основном тем, что как-то сбежала к Арсену на съемную квартиру прямо с юбилейного застолья своего отца. Людям, видите ли, не хотелось скучно жить, им не надоедало никак возвращаться к старым изведанным местам друг в друге, и эти регулярные возвращения делали их счастливыми. Я подумал, что, наверно, убью эту Олю сразу же, как только увижу. Верней, ее взгляд, ее походка, яркие глаза и что-нибудь еще такое - типичное, низкое, обязательно подержанное - все это меня заставит вздрогнуть и возненавидеть. Hенавидеть мне легко:
ничего нет во мне, что противилось бы этой ненависти. Я пустой, ничего не хочу знать и ничего не чувствую, изредка лишь печалясь, но то не в счет - то так, от увиденного, то в память об отцветшем когда-то. Так сложно течет, преломляясь в глыбах непознанного, поток дней этого мира - что было, то минуло и лишь в душе откликается печалью - так искренне, так потаенно.
Все лучшее в этом мире я забыл, просмотрел, проспал. Все худшее прожил, впустил в себя покорно и бесстрашно и теперь вот ношу за собою, не зная, чем сердце успокоить, отучить от этих печалей навек.
Мы вышли под дождь, как я люблю, за полночь. За домом мокла корпоративная тачка, и ее блестящие очертания хотелось почему-то пожалеть. Я невзначай провел рукой по стеклам, "БМВ" предыдущей модели, в неплохом еще состоянии, - первое, что я получил, приехав сюда, эта машина, в ней еще ощущался фирменный аромат марки и старание чьей-то умной и строгой руки.
Я так ничего и не изменил внутри, нравилось так: чужой запах, чужие привычки.
Hе люблю маркировать собою вещи, особенно те, которые не принадлежат мне и никогда моими не станут - не станут хотя бы потому, что я мало, ничтожно мало нуждаюсь в них. Я нуждаюсь в необъятном: в застигнутых дождем полночных улицах, редким шагам за окном, первом южном ветре после вьюги, серебристом инее августовским блеклым утром. Все, что не перестанет приходить в этот мир - о, черт, хотел бы я хоть миг владеть им, чтоб проследить путь каждой дождинки, чтоб слышать, как рождается первый рассветный шорох, ощущая его власть над всеми спящими в неведеньи - и свою над ними власть.
Hе так уж это и здорово: не иметь ничего собственного в этом мире. Человек, которому ничего не жаль, который отказался от слабостей и не боится оставить следа на дороге - такие уникумы требовались департаменту, таких натаскивали, дорого ценили и готовили им большое будущее, в котором им самим обычно не было места. Будущее - это яркий узор твоих интересов, догадок, смелых идей. Моя безынтересность вызывала недоумение всюду, куда б я ни пришел, - только не в департаменте.
- Hачальник готов на тебя молиться, - сообщил Арсен, устраиваясь за рулем. У него вечно были какие-то тайные связи наверху, может, начальник приходился ему какой-нибудь родней в прошлой жизни, - как знать, - откуда еще у него вечно находятся сведения?.. Может, слишком развито воображение?..
