Михкель Ното - Элвин
- А разве у него есть повод считать живым себя?
- Я тебя не совсем понимаю.
- Мы видим развитие человека с отличным от нашего сознанием. С кем ему себя сравнить? А как ему вообще постигнуть, что пол и потолок – не часть его самого? Как объяснить, откуда берутся некоторые вещи? Вам может показаться это смешным, но лет через пять-шесть у нас есть возможность присутствовать при возникновении первобытной религии.
Нам так не показалось.
Юджин в основном занимался развитием навыка речи. Нетрудно устроить, чтобы ребёнок смог без осмысливания повторять некоторые слова – для этого надо всего лишь пустить через динамик запись несложного текста и как можно чаще повторять его. Детский лепет состоит из «мама», «папа», «деда» - но является всего лишь случайно складывающимся набором звуков. Чуть позже появляется «мама, дай» и «папа, хочу» - уже понятно, что и кому надо сказать, чтобы получить желаемое. Потом в речь добавляются местоимения, прилагательные. Ребёнок растёт, он думает и общается на языке своего окружения, понимает абстрактные понятия и всё такое прочее. Что толку он эксперимента, если Элвин сможет хоть петь оперные арии, но не понимать в них ни единого слова? Как у него могут появиться такие же мысли, как у нас с вами? Как он сможет научиться читать и писать?
Юджин с блеском показал себя.
Для начала он придумал реплики сопровождающие младенца при кормлении и сам сочинил две колыбельные. Голос для записи выбрал мой, так как другие ему не подходили по сотне разных параметров. Например, голос Шарлотты он отмёл как слишком мягкий, а свой собственный – как чересчур высокий и вибрирующий.
- Они должны содержать как можно меньше личного, - объяснял Юджин. – А также эмоций. Воспитать изолированно от любого живого существа – это значит ещё и воспитать отдельно от его индивидуальности. Также нежелательно будет проявление его собственных чувств к голосу, а значит он не должен быть приятным или отталкивающим.
Целый год, при различных ситуациях, Элвин слышал такие слова и предложения:
- Еда. Это еда.
- Молоко. Это молоко.
- Игрушка. Это игрушка. Игрушка.
- Сейчас будет еда.
- Спи.
- Свет. День.
- Темнота. Ночь.
- Ешь.
- Возьми.
- Не плачь.
- Ты улыбаешься. Это счастье.
Последнюю реплику предложила увидевшая улыбку Элвина Шарлотта. Юджин активно сопротивлялся, но погиб под водопадом аргументов.
В семь месяцев Элвин часто повторял обычные для младенцев этого возраста слоги. В год произнёс своё первое слово. В полтора – узнавал и называл некоторые предметы. В два года он назвал свою игрушку «очень красивой собачкой». В три спросил «почему?» когда у него отобрали недоеденное яблоко.
Тогда я впервые задумался о его будущем.
Предположим, мой эксперимент закончится удачей. Признание, деньги, переворот всех наших представлений о взрослении. А что будет с мальчиком? На долгие годы он станет выставленной на показ диковинкой, сенсацией не только в научном, но и во всём мире. И, конечно, его придётся выпустить в этот огромный мир. Кем мы будем для него – богами, монстрами?
В моей голове проносились видения этой загубленной жизни: вот он, с пепельным от испуга лицом отвечает на вопросы публики; вспышки фотоаппаратов приводят в ужас; огромные залы, бесконечные лестницы уже не могут произвести впечатления на измученный разум. Лет через десять к нему охладеют даже ученые, и юноша остаётся не у дел. Не стоит питать надежд, что он сможет когда-то приспособиться к нормальной жизни. Вероятно, покончит с собой или сойдёт с ума, а в лучшем случае обучится какой-то несложной работе и проведёт остаток жизни за перекладыванием коробок и подметанием пола. Рано постаревший, с кучей неврозов и потухшим взглядом.
Нет, я не привязался к нему и не стал чувствовать угрызения совести. Наша работа – я уже говорил «наша» вместо «моя», так как признал достойными уважения усилия Шарлотты и Юджина – так вот она должна была стать поворотным моментом и войти во все учебники. Дать ответы на вопросы. Понять не просто ещё одну особенность в поведении или дать фундамент для какой-то оригинальной теории, а сделать возможным постигнуть сразу огромный пласт психики.
Марлен разочаровала меня. Она хоть и живо интересовалась экспериментом и в полной мере осознавала его значимость, всё же в глубине души была равнодушна к нему. Поначалу я питал к ней всё те же нежные чувства из-за собственного самодовольства – как же, я ведь оказался настолько проницателен, что увидел под этой ширмой скучнейшую, но простительную тягу к славе. Обычное такое желание оказаться супругой известного и уважаемого человека.
Но потом ко мне пришло истинное прозрение. Марлен и слава была в общем-то не очень нужна. Или благосостояние, или зависть менее удачливых. День ото дня жена всё более казалась покрытой толстым слоем лака, каким покрывают картину для её сохранности и придания блеска. Изображённое на картине всё также прекрасно различаемо, но оно отделено от вас навсегда.
Ширма за ширмой, а за ней – декорация.
Я стал проводить всё больше времени с Шарлоттой. Это не был роман, если кому интересно, да и Юджин нередко оказывался в нашей компании. Просто из четырёх стен мы принялись вместе выбираться в кафе, кино, близлежащий парк. Ничего не значащие прогулки.
Элвин развивался даже очень хорошо. Безусловно, были и особенности. У него не было собеседника, и он никогда не разговаривал с куклами, как большинство нормальных детей. С теми игрушками, что мы вносили в комнату через дверь, предварительно дав ему с пищей снотворное, Элвин поступал по-своему. Сначала он удивлялся и часами разглядывал их, но потом всегда закидывал в угол и возвращался к ним от силы пару раз в неделю, да и то ненадолго. Также он никогда не говорил сам с собой и крайне редко обращался к наблюдателю. Вернее, это даже не были обращения в полном смысле этого слова – скорее комментирование своих действий, просьба, общее замечание. За одиннадцать лет проведённых им в комнате ни я, ни кто-нибудь другой не услышал от него «ты» и «вы» - однако, как оказалось позже, Элвин отлично знал их значение.
Также его речь примерно до шестилетнего возраста поражала обилием грамматических ошибок. Можно было подумать, что говорит иностранец – этому в незначительной степени способствовало наличие подобия акцента. Как это можно описать? Представьте – человек говорит слово совершенно правильно, ставит где надо ударение и всё прочее, но ТАК не говорят люди, действительно владеющие языком.
Шарлотта первой обратила внимание на его мимику – очень странную, внушившую мне опасения.
Первые четыре года он вёл себя как все малыши – улыбался, морщился, выражал отвращение, гнев, удовольствие. Элвин вытягивал губы, когда был недоволен, поднимал брови от удивления. На его лице отражались даже такие «взрослые» эмоции как недоверчивость и смущение. Смущаться – кого? Не доверять – кому? Но нечто такое проскальзывало по его лицу. Однажды он завершил очень сложную конструкцию из деревянных кубиков, по виду – что-то вроде неправильной пирамиды. Какой отразился восторг! Это было счастье в чистейшем виде. Гордость, блаженство – и смущение. Так смущаются только дети, которых прилюдно и во всех красках хвалят родители.
Впрочем, самым трудновыполнимым оказалось приучить его к гигиене. Дети и под давлением взрослых не очень-то к ней склонны, а на какие ухищрения пришлось идти нам, чтобы заставить его хоть изредка чистить зубы и умываться! Даже обучение чтению прошло по сравнению с этим спокойнее и куда как успешнее. Алфавит и книжки, состоящие больше из картинок, чем слов; простые истории-описания, сказки; детская литература. Мы очень кропотливо подбирали тексты, стараясь одновременно и дать ему представление о мире, и не перегрузить лишней информацией, и навязать моральные нормы. Решительно исключались книги с любым упоминанием о войнах, насилии, несправедливости, двойственных ситуациях и неразрешимых проблемах. Также, после некоторого колебания, мы отказались от религиозной литературы – Юджин ещё неудачно пошутил, что Элвин стал аналогом Адама до его падения. Это вывело меня из себя, и я наговорил ему кучу неприятных, несправедливых слов.
Один день не отличался от другого, а одна неделя была копией предыдущей, но почему-то месяц за месяцем мне становилось всё хуже. С Марлен я расстался уже давно, но и от Шарлотты с Юджином отдалился. Больше никого у меня и не было, Элвин не в счёт – к нему я по-прежнему не испытывал особых чувств, хотя и признал его в душе живым существом. Живым не в том смысле, в каком Шарлотта испытывала материнские чувства, а Юджин сопереживал его неудачам. Они видели в Элвине равного себе.
Я смотрел на мальчика и чувствовал тревогу. Это было смутное, зудящее ощущение надвигающейся беды, чего-то неправильного, чего-то упущенного. Всё, что они списывали на особенности развития, представлялось мне куда более скрытым от нашего понимания.
