Юлия Вознесенская - Женский декамерон
— Ну и жизнь у нас, бабоньки! — воскликнула Ольга после рассказа Иришки. — Не жизнь, а сплошной анекдот! Ну, а ежели не смеяться, так, пода, и не выживешь, а?
В общем, с ней согласились почти все. Повздыхав, женщины вспомнили, что бичиха Зина еще сегодня не рассказывала, и предложили ей начинать, что она и сделала.
История десятая,
рассказанная бичихой Зиной и, по ее собственному определению, «до чертиков смешная история», над которой почему-то никто не смеялся, кроме самой Зины, да и та смеялась невесело
До чертиков смешная история вышла у меня, девоньки, с одним фраером месяцев этак девять назад. А началось с того, что выпустили меня из лагеря по концу срока. Год я отсидела «за нарушение паспортного режима», у вас тут, в Саблине. Выпустили меня, справку дали об освобождении, десять рублей денег на дорогу, а ехать-то мне и некуда. В деревню к матери пути-дорожки давно заказаны, еще с той поры, как я по первому разу на зону попала: в деревне узналось, так матери бабы проходу не давали, языки все об меня обчесали в хлам. В Ленинграде не устроиться, тут своих без жилья пруд пруди. Но завернула я все же в Питер, решилась кой-кого навестить из старых друзей-подружек. Может, думаю, подсобят. Да ничего из этого не вышло. Кто и сам подзалетел, а кто нос воротит. Походила я так-то день, переночевала на Московском, а на другой день уж и не знаю, куда мне еще сунуться? Хотела одну знакомую старушку проведать, та на Крюковом канале жила. Заявилась к ней, а соседи говорят: «Померла старушка, месяц как схоронили». Вышла я оттуль, иду вдоль канала-то и думаю, а не сигануть ли мне прямиком в воду, благо лед уже тонок — авось, пробью! Такие меня завидки взяли, что старушка моя знакомая уж отмучилась, а мне еще жить да маяться. Оперлась я на перилы-то, на темный лед гляжу, а в голове у меня все тяжелеет и тяжелеет, будто там камень какой растет. И все тянет меня в воду, так и тянет, уж за перилы держусь, чтоб враз не утянуло. Не знаю, сколь так простояла я над водой. Вдруг слышу, неподалеку колокола чистенько так зазвонили, совсем рядышком. Тут у меня в голове камень будто и полегчал. Отвернулась я от воды, отошла и огляделась: где ж церква-то, в которой звонят? Увидала колокольню над деревьями, голубую, с золотом, да и пошла к ней. Смотрю, в ту же сторону старушонка прошла, за ней друга, третья… Я к одной пристроилась и спрашиваю:
— Скажи, бабушка, а в церкви-то что сегодня?
— Как это что? Чистый Четверг ныне, на исповедь народ спешит. Аль ты без креста, что не знаешь?
А я и впрямь без креста, давно уж крест у меня милиция сорвала, как пьяную подобрали лет пять назад. Все хотела новый завести да не собралась. Я уж и забыла, когда в церкви была. Ну, думаю, успеешь ты, Зинка, в воду, зайди хоть в церкву поначалу, а там и в Крюков канал не так боязно будет.
Вошла я в Божий храм кулема кулемой, уж забыла, как и креститься, не то что молиться. Да сообразила: иду за своей старушонкой, что она — то и я, куда она — туда и я. Она свечку купила, а я две взяла: грехов-то у меня воз, тут ящик надо бы. А мне вот только водку случалось ящиками брать, когда гуляли ватагой…
Старушонка моя налево подалась, где густо так людей, а над ними поп чего-то говорит-приговаривает. Пристроилась и я, слушаю. А понимать плохо понимаю, голова у меня еще слабая, гудит, в ней все тот же камень, хоть и полегче он стал. Старушка рядом шепчет: «Грешна, батюшка!», крестится и кланяется. А я за ней, тоже грешна, мол, и тоже кланяюсь и крещусь. И что за служба такая, никак вспомнить не могу? Вроде в деревне такой не было, когда еще церква у нас была. И вдруг слышу, поп-то грехи нам всем отпускает! Спрашиваю свою старуху:
— Это что ж такое-то, бабушка? Как же он всем вместе нам грехи отпускает? Грехи-то ведь у всех разные, у тебя с горошину, а у меня, поди, с гору…
— А ничего, милая! Перед Господом мы все одинаковые, вот потому и исповедь общая была. Ты ж каялась, говорила «Грешна, батюшка»? Ну, вот тебе и отпущено. Теперь к причастию иди за мной.
И пошла я за старушкой своей, и причастилась. А сама как пень, даже имя свое забыла назвать попу-то.
— Зовут тебя как?
— Зинка…
— Перед Господом ты Зинаида, не гневи святую, имя которой носишь! Причащается раба Божия Зинаида…
И приняла я причастие. А как отошла, теплотой запила, так меня и разобрало. Плюхнулась я на колени и слезами залилась. То ли опьянела от церковного вина, то ли душа во мне перевернулась — сама не знаю. Стою, плачу, а старухи меня обходят, не толкают: «Ишь, как молится, сердешная!» Подняла я голову, а надо мной Матерь Божия с младенцем, на иконе нарисованная. Глядит так, вроде как жалеет. Я ей и пожаловалась: «Что ж это Сын твой мне доли никакой не пошлет, ни бабьей, ни человечьей? Сказала б ты Ему…»
Кончилась служба, пошли все из церкви, и я тоже. Вышла и присела в садике на скамеечку, а сама все слезы свои глупые утираю. Тут подсаживается ко мне та самая старушка.
— Гляжу я на тебя, милая, и вижу, что плохо тебе. А ты бы рассказала, может, я чем помогу.
Ну, меня разобрало от доброго слова, я ей всей выложила. Тут моя старушка мне и говорит:
— Я одинокая, живу в Луге в собственном доме. Приезжай-ка ты ко мне завтра. Пропишу я тебя к себе, а там поглядим, работу тебе поищем. Что ж христианской душе в Крюковом пропадать! Сегодня я у сестры гостить буду, а завтра с утра домой подамся, вот ты к обеду и приезжай. Адресок запомни.
Сказала мне старушка свой адрес, я его запомнила, на том мы и расстались.
Вы, девоньки, не обессудьте, что длинно так рассказываю. Скоро и смешное начнется.
Расстались мы со старушкой, а я и надумала сразу в Лугу ехать. Лучше мне там на вокзале пересидеть ночь, чем тут ментам глаза мозолить. А то еще заберут и сами устроят, в тот же лагерь и на то же место. Купила я себе в булочной батон, в молочном взяла бутылку кефира, в гастрономе двести граммов «докторской» колбасы да с тем и поехала на вокзал. Села в поезд, разложила все на столике, закусываю. Со вчерашнего ничего еще не ела, оголодала. А вагон почти пустой. Ко мне никто не подсаживается, вид у меня не тот. Но на первой остановке, которая еще в Питере, заходит в вагон какой-то бородатый мужик и прямиком ко мне.
— Простите, это место свободно?
— Садись…
Глянула я на него, а он вроде свой брат-зэк. Пальто на нем черное висит, как на вешалке, лицо будто мукой выбелено, а волос из-под шапки торчит короче некуда. Ты, я погляжу, тоже с зоны канаешь?
Улыбнулся он.
— Совершенно верно, я только что освободился из тюрьмы.
Ого, думаю, из тюрьмы! Не иначе как крупный деятель, а по разговору пряма доктор, а не зэк. Пододвинула я к нему хлеб и колбасу, бутылку протягиваю с кефиром.
— Давай, закусывай!
— Да нет, благодарю вас. Я сыт.
— Заподло считаешь, требуешь? Ешь, давай! Смотри, какой тощий вышел, прям доходяга на вид. Так не хошь — ешь за компанию!
— Ну, разве что за компанию.
Отломил он батончика, колбаски сверху кусочек положил, аккуратно так ест.
— А вы давно с зоны? — спрашивает он меня.
— А вчера откинулась.
— Живете-то где?
— А нигде.
— Это как же так? Куда же вы теперь едете?
Ну и денек? Как начала я с утра исповедаться, так и не остановлюсь: рассказала я и этому мужику все как есть без утайки. Но уже без рева, понт держу перед мужчиной. Только как про церкву рассказывала, слеза чуть прошибла. Гляжу, у него тоже вроде как в глазу заблестело. А как я кончила рассказ свой, он мне и говорит:
— Знаете, не стоит вам ночевать на вокзале, опасно это с вашим лагерным документом. Если вас это не смутит, я приглашаю вас к себе. У меня тесновато, одна комнатенка, но зато в квартире есть ванна. Вымоетесь, отдохнете, а завтра пойдете спокойно к вашей старушке.
Конечно, я такому обороту обрадовалась. Правда, не хотелось мне в такой день с мужиком гулять, но и в милицию тоже страсть как не тянуло!
Приехали мы в Лугу, повел он меня к себе домой. Комнатенка у него и впрямь махонькая, почти чуланчик. Одна стена вся сплошь в полках, а на них книг наворочено до потолка, у другой стены диван и стол, вот и вся обстановка. Одежа на гвоздиках в углу навешана. Усадил он меня на диван, а сам пошел ванну готовить и чай греть.
Ну, девки, намылась я, отмочилась после лагеря, будто заново на свет родилась. Постиралась заодно, конечное дело. После сели мы с ним чай пить и начался у нас разговор долгий и душевный. Смешное дело, я малограмотная бичиха, а он ученый человек и за грамотность свою сидел. За правду, значит. Один раз три года, а другой — восемь. Последние-то два года в «крытке» отбывал, за нарушения — не ладил он с начальством. А я ему свою жизнь с самого детства выкладываю, будто полную исповедь держу вместо утрешней общей. Так мы друг друга слушали и жалели до самого вечера. Никогда у меня еще такого разговора с мужиком не было. И ведь без водки говорили-то, с одним чаем… А пришла пора ложиться, он себе в углу постелил ватник лагерный и пальтом укрылся, а меня, кок я ни отговаривалась, уложил на своем диване, на чистое белье. И опять мы с ним разговор продолжаем. Уж не помню, про что и говорили. Невеселый был разговор, все о жизни. А на душе у меня слезы радостные собрались, как бадья переполнилась. Туг я ему и говорю:
