Василь Гигевич - Гуманоиды: Прямой контакт
Опять утешать буду:
— Ничего, это уж такая ваша женская доля — за мужчиной ухаживать да грядки полоть, хозяйство вести...
Покос мой — само собой получится — вокруг ее ножек ляжет.
И тут снова — глаза в глаза — взглядами встретимся. Опять я косу точить начну, а она тихо:
— А посмотреть можно вашу баньку? Может, если разбогатею, и я надумаю такую построить.
— Конечно можно, — отзовусь. — Хорошему человеку всегда готов помочь. Заходи.
И вот она в бане. На полок смотрит, на печь — я ее сам сконструировал и три раза перекладывал — до толка доводил... На полок сядет, шепнет тихо:
— Тепленько здесь. Хорошая банька. Вы что, так один и будете париться?
— Почему это — один?.. Если хороший человек попадется, могу и пригласить. Я что, жмот какой? Сама видишь, места хватает. А пара мне не жалко. И веничка с моего дуба энергетического хватит не только на двоих.
Голову печальная опустит. Задумается о чем-то только ей известном.
Затем молча из баньки выйдет. Вслед за ней по тропинке к калитке не пойду. Ведь у меня, как говорила мать, работы — по уши: баню нужно топить, косить. Посмотрю на ее ровную спинку, на фигурку округлую, на полные ножки. В самом соку женщина, не перезрела еще. Пропадает... Ни за грош пропадает... Буду стоять возле бани и молчать.
Как каменный.
А она, к калитке приблизившись, оглянется, и так тихонько:
— Вот бы мне попариться...
Как и положено — помолчу сначала, а потом скажу:
— Как смеркаться начнет, можешь приходить. Веник я сейчас замочу.
Бесшумное солнце к земле припадает — к той недосягаемой линии между полем и небом, которую называют горизонтом. В городе эту линию не увидишь — высотки каменные не дадут посмотреть на удивительное зрелище.
Но если ты за городом, где тишина и простор, перед глазами поле и лес далекий, а ты сидишь на скамейке у дома, тогда посмотри на большой красномалиновый диск, который тихо клонится к сероватым облакам. И не спеши, ни в коем случае не спеши отводить взгляд от солнца, оно уже не слепит. Тишиной и спокойствием, окружающим тебя, будет наполняться душа твоя. Начнешь думать о дне прожитом.
О-о, как быстро он промелькнул! Только-только было ясное утро. И чистое и нежаркое солнце на востоке веселило и будоражило, согревало душу надеждой на неизбежное счастье. И уверенность была, что за долгий день столько сделать успеешь: и встретиться, и переговорить, и поработать. И ты спешил, хватаясь то за одно, то за другое, и часто средь бела дня, поднимая вверх глаза, видел палящее солнце, катящееся среди облаков. И думалось тогда: еще далеко до вечера, еще успеется... И снова, глаза от неба оторвав, хватался за свое привычное и запланированное, забыв о солнце, которое катится и катится к той недосягаемой линии, границе неба и земли. И вот, когда сидишь на скамейке и тихо смотришь на серовато-светлые сугробы, к которым склоняется малиновый диск, неожиданным чувством полнится душа: таким коротким оказался день!
И что ты успел сделать за этот день?
О-о, если бы этот день смог прожить заново, то совсем иначе провел бы его: не хватался бы за нескончаемую работу, по-другому говорил бы с людьми.
Но день заканчивается.
И тогда грусть окутывает тебя. И о чем-то другом начинаешь думать, словно в душу свою заглядываешь. И если не испугаешься, то увидишь там много лишнего, тебе ненужного, за что жадно хватался целый день.
Ах, если бы снова начался рассвет, то все иначе сделал бы...
Но солнце прячется за низкие серые тучи, стелющиеся над горизонтом, и скоро ночь серым, черным покрывалом опустится на землю.
Окутанный тишиной и величием неба, ты будешь смотреть на светлорозовые облака — солнце закатится за них и оттуда, невидимое, начнет посылать вверх бело-золотистые столбы...
Почему-то вспомнится тихое детство, те вечерние мгновения, когда смотрел на заходящее солнце и думал, что оно каждый вечер начинает светить над другим сказочным краем, где все-все праздничное и золотистое, где люди веселые и красивые, и живут они счастливо и богато. И верил тогда, что скоро, как только вырастешь, рванешь в тот сказочный недоступный край, куда прячется малиново-розовое солнце.
О-о, каким спокойствием и уверенностью в грядущем счастье наполнялась душа твоя, когда смотрел на закат солнца!..
И вот теперь — умный и взрослый, снова, как и в детстве, смотришь на закат. И почему-то — почему, скажите мне, почему? — глаза начинают слезиться, чувствуешь, что за короткий день ты так чего-то и не познал. И не денег тебе жаль, не работы незаконченной...
Для души своей ты чего-то не приобрел...
Но не спеши отчаиваться.
Оглянись, без гнева и злости оглянись — туда, где солнце всходило. И странно: увидишь, как разгораются праздничным розово-белым светом облака. Будто там вот-вот снова появится солнце. Небо станет более глубоким и рельефным, — почувствуешь душой его величие, от запада до востока оно будет пронизано светом невидимого солнца.
И снова, в который раз за вечер, душа наполнится новым чувством, — грусть и скорбь о чем-то потерянном отступят, вдруг почувствуешь единение с огромным небом, с невидимым солнцем. И тогда совсем по-другому подумаешь о неизбежной ночи, — сквозь слезы подумаешь о звездах, что вот-вот появятся над головой и покажут тебе иной мир, дадут новую радость...
В еще прозрачном небе загорится первая звезда. И на тропе покажется она. Сразу же, зайдя в предбанник, скажет:
— Я раздеваться не буду. Стесняюсь. В купальнике буду.
«А ты уверена, — мне так и захочется спросить, — ты уверена, что без купальника мне на тебя будет интересно смотреть?.. »
Но не надо обижать горемычную. Говорю с безразличием, чтобы ее успокоить:
— Будь в купальнике, если тебе хочется. Я же — не нахал какой. Я тоже в плавках буду...
Баня горячим духом пахнет. Камни, которые в поле собирал, зашипят сердито, когда плесну на них кипятком. Она тихо сидит на полке, вижу, как ее кожа покрывается белыми капельками — от глаз до пят.
— Ложись на живот, — говорю, — буду парить.
И ведь странно — чем дальше, тем больше она, разговорчивая, молчит. Послушно на липовые доски ляжет. Веничком распаренным по пяткам пройдусь. Она вздрогнет всем телом, тихо выдохнет:
— Ой...
Снова поддав пара, еще раз приложусь к пяткам и опять услышу уже знакомое: «Ой... »
А потом с размаху резко ударю веником по ее лодыжкам, по бедрам, приближаясь к голове. И раз, и второй, и третий... Лифчик — так получится — расстегнется, и под ним покажется полоска белого незагоревшего тела.
— Не жарко? — спрошу и, снимая жар, проведу по ее телу рукой.
Она молчать будет. И тогда уже, пара поддав, со всего размаху начну резко и сильно бить веником по ее мягкой и безвольной спине. И теперь она не скажет ни слова.
— Перевернись, — глухо шепну. И она послушается. И снова буду бить веником по ее телу, снизу доверху, минуя белую незагоревшую грудь. И время от времени рукой стягивать с ее тела лишний жар.
И тогда увижу, как она, безвольная, начинает плакать, — рукой по глазам проводит, стирая с глаз и щек прозрачные крупные капельки...
— Успокойся, — снова шепну. — Не только ты одинокая. Мы все одинокие...
И потом, когда она, выплакавшись, пойдет росистой тропой к своему дому, я тоже выйду под звездное небо. Тихо будет в мире, как под водой. Рядом высится дуб. Увижу траву скошенную, что валами на земле лежит. И от покосов привяленных запах клевера донесется... И косу недалеко от дуба увижу — косовищем в землю воткнутую. Под лунным светом блеснет серебром изъеденная оселком сталь. Белоснежные звезды будут мигать над головой — куполом сказочным обволакивать меня. Почему-то детство вспомнится, когда чувствовал себя в центре Мира — все кружилось вокруг меня: и солнце теплое, и звезды бесконечные, и дороги гибкие... И подумаю о других дубах, которые сейчас в темноте вырисовываются в поле за речкой извилистой — у неприметного деревенского дома. К дому этому люди ежегодно ходят, чтобы посмотреть на колыбель, в которой когда-то мальчик рос. Так же когда-то над его головой звезды мерцали, и так же луна светила, так же смотрел мальчик на землю тихую, слушал, как мать поет колыбельную, а потом, когда подрос, в свет подался и там, насмотревшись горя людского, тихо выдохнул:
Народ, беларускі народ,
Ты цёмны, сляпы, быццам крот.
І мовай тваёй пагарджаюць.
Давно это было, в иное время.
И за это, только за слово поэтическое, его за решетку посадили... Он же не разбойник был, из храмов никого не выгонял, всего лишь правдивое слово сказал...
Изменилось время, изменился народ, — памятник поэту поставили.
И почему-то закружится у меня голова, и снова до слез пожалею, что я не поэт, не хватает у меня слов, чтобы рассказать о тайнах бесконечных, людей объединяющих.
