Неизвестно - Канашкин В. Азъ-Есмь
Черты народности Шишкова, точнее, то, что можно отнести к первичной форме этой категории, особенно отчетливо проступили в его патриотической концепции. «Отечество, - читаем в «Рассуждениях о любви к отечеству», - требует от нас любви даже пристрастной, такой, какую природа вложила в один пол к другому... Когда мы начинаем находить в нем многие перед другими землями недостатки, когда станут увеселять нас чужие обычаи, чужие обряды, чужой язык, чужие игры, обворожая и прельщая воображение наше правдивою русскою пословицею: там хорошо, где нас нет, и то хорошо, что не носит на себе отечественного имени, тогда при всех наших правилах, при всех добрых расположениях и намерениях будет в душу и образ мыслей наших нечувствительно вкрадываться предпочтение к другим и, следовательно, уничижение к самим себе, а с сим вместе неприметным уже образом станет уменьшаться первейшее основание любви к отечеству, дух народной гордости...»(6)
Самым примечательным в теоретических посылках Шишкова было то, что он проявил абсолютное равнодушие ко всем узколитературным спорам своего времени, в том числе и к жаркой полемике «классицистов» и «романтиков», выявивших дальнейшие пути литературного прогресса, а сосредоточил внимание на единственном: взаимосвязи идеи народности с исторической миссией литературы. Отечественная война 1812 года и развитие национально-гражданского самосознания подтвердили правомерность такого взгляда: проблема народности оказалась включенной в круг общественно-эстетических суждений. Слова Ф.Глинки: «Я не классик и не романтик, а что-то..,» не случайно стали крылатыми в среде декабристов-литераторов. Испытавшие возможности обоих творческих методов, они довольно скоро почувствовали их полную самозакрытость и безжизненность. «Ни романтической, ни классической поэзии не существует», - заметил после пристальных наблюдений и собственных творческих проб Рылеев и обратился с призывом «оставить бесполезный спор о романтизме и классицизме... уничтожить дух рабского подражания и осуществить в своих писаниях идеалы высоких чувств, мыслей и вечных истин», нужные простому человеку. В этом же направление происходило развитие и художественно-аналитической мысли В. Кюхельбекера. В 1824 году, перечисляя достопримечательные события, имевшие место в российской словесности в последний период, он писал: «Германоросы (т.е. «романтики») и русские французы (т.е. «классицисты») прекращают свои междоусобицы, чтобы соединиться им противу славян, равно имеющих своих классицистов и романтиков: Шишков и Шахматов могут быть причислены к первым; Катенин, Грибоедов, Шаховский и Кюхельбекер ко вторым». Аналогичную точку зрения высказал и Катенин, воочию увидевший подлинную двигательную силу литературы. Разделение поэзии на классическую и романтическую, подчеркнул он, дело «совершенно вздорное, ни на каком различии не основанное. Спорят, не понимая ни себя, ни друг друга; со стороны приметно только, что на языке некоторых классик - педант без дарования, на языке других романтик - шалун без смысла и познаний... Для знатока прекрасное во всех видах всегда прекрасно... Одно исключение из сего правила извинительно и даже похвально: предпочтение поэзии своей, отечественной, народной» (7).
К середине 20-х годов XIX века мысль о народности и народном характере в литературе стала если не всеобщей, то доминирующей. К ней взывали и обращались, в ней черпали вдохновение и душевные силы все, кого волновала судьба русского общественно-художественного прогресса. Реакционер Шишков и радикал Катенин, декабристы Глинка, Рылеев, Кюхельбекер и другие связывали усиление народного начала в литературе с возрождением народных традиций. И это их как бы единило. Однако на вопрос: «Какие именно традиции нужны развивающейся словесности?» - каждый из них отвечал по-своему. И это их разобщало. Шишков в отечественной истории восторгался не тем, чем был захвачен Рылеев. И Катенину в национальной старине нравилось не совсем то, что нравилось Кюхельбекеру. Для Шишкова в число отрадных традиций входило народное благочестие, полное доверие подданных к властям предержащим, простота нравов и потребностей, т.е. то, что несколько десятилетий спустя А.Пыпин назовет составными «официальной народности». Для Катенина «незамутненность» народных нравов была тоже свята, но он усматривал в ней не столько залог национального самосохранения, сколько условие общественного саморазвития и прогресса.
Декабристы же держали ориентир на такие традиции, сформировавшиеся в недрах бытия, как чувство собственного достоинства, независимость, великодушие, т.е. то, что питало высокие идеи гражданственности. Для них славное прошлое, отчизна и свобода были синонимами, нераздельным целым. А народность – следствие этого целого. По- настоящему народен только патриот, гражданин - вот убеждение, к которому пришел Рылеев. Неразрывная связь с патриотизма с революционным пафосом литературы нашла выражение в записи Кюхельбекера: «Вера праотцов, нравы отечественные, летописи, песни и сказания народные - лучшие, чистейшие источники нашей словесности». Предельно родственной была и позиция О.Сомова, исповедовавшего мысль о том, что «народу русскому, славному воинскими и гражданскими добродетелями, грозному силой и великодушному в победах... необходимо иметь свою народную поэзию, неподражательную и независимую...».
В сознании А.Бестужева народность литературы также ассоциировалась с национальной самобытностью, полным высвобождением русской культуры от иноземных пут. Но основу народности он видел не столько в отечественной тематике, сколько в повсеместном воскрешении русского языка - естественного и органичного. Борьба за чистоту русской речи, за глубоко русские национальные языковые традиции и была для него борьбой за народность. «Мы всосали с молоком безнародность и удивление только к чужому, - писал он с горечью в «Полярной звезде» незадолго до событий на Сенатской площади. - Измеряя свои произведения исполинскою мерой чужих гениев, нам свысока видится своя малость еще меньшею, и это чувство, не согретое народною гордостью, вместо того, чтобы возбудить рвение сотворить то, чего у нас нет, старается унизить даже и то, что есть».
Павел I, лакей иноземщины, запретил употребление слов «отечество» и «русский патриот», как слов, подрывавших основы государственности. Декабристы, возродив их, наполнили ими понятия «народность», «народный характер» и сделали их своим знаменем. Расхожая острота Растопчина, заметившего, что восстание декабристов отличается от французской революции тем, что во Франции сапожники захотели быть господами, а у нас господа захотели стать сапожниками, - не более чем суесловие. Во-первых, среди декабристов было не много «господ», обладающих богатыми наделами и крепостными. Не случайно Николай I попрекнул Трубецкого тем, что тот, «гвардеец, полковник и князь», не погнушался «быть с такой дрянью». А во-вторых, их движение было качественно иным. И определялось оно не в последнюю очередь характером литературно-эстетических воззрений декабристов, их осмыслением народности как важнейшего пункта в преобразовании действительности.
Отнесенный Кюхельбекером к младоклассицистам, Грибоедов не оставил сколько-нибудь развернутых высказываний о проблеме народности. Однако его комедия «Горе от ума», созданная в самый разгар журнальной полемики между романтиками и классиками, позволяет говорить о собственной позиции великого драматурга, явно не вмещавшейся в какие бы то ни было строгие рамки. «Мысль Грибоедова, - отмечал в «Истории русской литературы» А.Пыпин, - была направлена серьезнее, чем у большинства тогдашних писателей... и между прочим была направлена на положение общества относительно народа» (8).
Будучи более глубоким и образованным, нежели многие из его современников, Грибоедов сделал заметный шаг к выработке принципов народности. Их основу составили гражданственно-патриотическое воодушевление автора и его сокровенная мысль о неодолимости нового, произраставшего из глубины народного бытия. Поставив во главу угла не родовитость и чины, а внутренние достоинства человека, он демократизировал эстетический идеал романтиков-декабристов, как бы вышел с ними на площадь. В статье «Загородная поездка», программном документе, проливающем свет на народный настрой «Горя от ума», Грибоедов писал: «Народ единокровный, наш народ разрознен с нами, и навеки! Если бы каким-нибудь случаем сюда занесен был иностранец, который бы не знал русской истории за целое столетие, он, конечно бы, заключил из резкой противоположности нравов, что у нас господа и крестьяне происходят от двух различных племен, которые не успели еще перемешаться обычаями и нравами».
Качественно новая природа народного взгляда автора «Горя от ума» проявилась в том, что само историко-информативное содержание комедии и ее конфликт оказались раскрытыми с точки зрения народа, «разрозненного» с верхушкой, народных нравственных критериев. Это было зафиксировано самыми широкими литературно-общественными кругами. В 1833 году, когда комедия впервые увидела свет, даже такой сверхосмотрительный журнал, как «Библиотека для чтения», издававшийся О.Сенковским, вынужден был назвать ее «народной книгой». «Кто безусловно поносит «Горе от ума», - писал в журнале безымянный рецензент, защищая произведение от крайних реакционно-охранительных нападок, - тот оскорбляет вкус всего народа и суд, произнесенный всею Россиею» (9).
