Александр Кузьменков - Группа продленного дня
«In vino veritas» за тысячу, сказал Ройзман. Его главный питейный принцип гласил следующее. Игроки растерянно переглянулись. Кулешов поправил очки: знаете, не так уж интересно отвечать самому, а принцип вот какой: пить надо в одиночку, – и чужого свинства не видишь, и своего не демонстрируешь.
Пятилетний юбилей телекомкомпании был протокольным мероприятием; и он, главный редактор оказался за VIP-столом. Мэр после дежурного спича изволил отбыть, вице-мэрша Людмила Романовна изволила остаться, шумно сосала из фужера абрикотин пополам с водкой и липко чмокала Карпова в губы: Сер-рега, ёк-макарёк, бр-рудершафт! Он отстранялся: закусывай, Романовна, яблоко хошь? Яблоко? блин, а у м-меня дома жрать н-не хрен… Стул с грохотом повалился, Романовна грузно возвысилась над столом и опрокинула в подол вазу с фруктами, заголив ляжки, обложенные рыхлым старческим салом. Готово дело, нажралась мадама, сказал директор Долматов, Сергей Николаич, не в службу, а в дружбу, – эвакуируй ее от греха подальше, тачка у входа дожидается. Карпов со вздохом поднялся и отобрал у мадамы блюдо с пирожными: завязывай давай со стриптизом, сейчас хавку тебе в пакет соберем и поедем. Она хитро сощурилась: ка-а мне п-поедем? А то, обнадежил Карпов. До дверей Романовна кое-как дотянула, но на крыльце накренилась, непоправимо растеклась, не в силах собрать себя воедино, и повисла на руках у Карпова, грозя ему непослушным пальцем: т-ты м-меня не мацай, а ва-аще да, хор-ршо взял, пр-рятно… Через минуту она, обнимая пакет, утробно храпела на заднем сиденье «Волги». Не блеванула бы, сказал Карпов водителю. Не-е, хохотнул тот, стаж-то еще горкомовский, – старая, блядь, гвардия! вот не уссалась бы курва, тебя подбросить? Карпов отказался: спасибо, вези лучше хозяйку, пока салон не уделала.
В кабаке осталась визгливая музыка, укутанная в слоистый табачный дым, и окурки, размокшие в рюмках, и пьяная, петляющая речь; возвращаться туда не хотелось, и он побрел по темной улице, повторяя про себя: на фиг такой график, пить надо в одиночку, лучше поздно, чем никогда…
Остается последний вопрос, сказал Кулешов, – «Кушать подано» за двести, но я не успеваю задать его, впереди у нас третий раунд.
Карпов выбрался из-под обломков прошлого с трудом, но не без злорадства: гиньоль из моей биографии – ни в манду, скорее уж скверный анекдот, по Достоевскому. Однако анекдот забавен лишь для слушателя, не приведи Бог быть участником; но суть важно другое: в подборке анекдотов должна быть своя логика, – к чему они клонят? Смиряя себя, он решил дождаться финала: конец – делу венец, там все и разъяснится. Чаю хочу. Чаю с сигаретой.
На кухне мокрая кружка выскользнула из рук и разлетелась на мелкие шрапнельные осколки. Пришлось подбирать черепки, и он опоздал к началу третьего раунда. Играл, как ни странно, аутсайдер: э-э… «Вопросы веры», н-ну за тысячу двести. Таким способом он разрешил для себя проблему бытия Божьего. Н-ну, если память не изменяет, э-э… плюнул на икону. Поздравляю, Антон, вы снова в плюсе.
Орудовать длинной, не по росту тяпкой на бабкиных картофельных грядках было несподручно, и он крикнул отцу: я щас, только попить сбегаю. Тот поднял пиратскую, цветным платком повязанную голову: и мне принеси. Квас у бабки был плохой, много хуже покупного, и он хлебнул воды из жестяного бачка и черпнул ковш для отца. Из угла смотрела Богородица, волоокая, будто карточная дама. Он поставил ковш на лавку и, привстав на цыпочки, достал образок с полки. Бумажные края кое-где отклеились от дощечки. С трудом расплетая кружево кириллической вязи, он прочел: радуйся, Невесто неневестная, придумают же. Он вернул икону на место, но тут же потянулся к ней вновь, подхваченный азартной мыслью: а вот возьму и плюну, и что? Слюна растеклась по леденечному лику, он стоял, прислушиваясь к самому себе и к душной тишине избы, но ничего не произошло, ровным счетом ничего. Он вытер плевок рукавом, поставил икону на полку, схватил ковш и выбежал в огород, чтоб напороться на рожон отцовского недовольства: тебя только за смертью посылать, работать кто будет?
«Детство и отрочество», э-э… за полторы. Этот детский поступок он считал самым постыдным в своей жизни. Что ж это вы обо мне в прошедшем времени, подумал Карпов. Н-ну, это, кажется, какая-то кража? На сей раз не могу вас поздравить, сухо отрезал Кулешов, есть еще версии? Подоспела Жанна: он дергал щенка за хвост. Глубоко внутри, где положено быть душе, что-то болезненно сжалось. Кулешов полюбопытствовал: а зачем? да не беспокойтесь вы, принято, – девочку хотел обидеть, вот и дергал.
Двор, перегороженный дровяными сараями, зарос слоновьими ушами лопухов, между ними виляла тропинка, пацаны бежали по ней к шоссейке, чтобы радостно, вприпрыжку взвизгивать: ма-та-ци-кал! ма-та-ци-кал! всю да-ро-гу аба-сикал! или же, если проезжал, волоча пыльный шлейф, грузовик: са-ма-свал! са-ма-свал! всю да-ро-гу аба-срал! Он наблюдал, стоя поодаль: с подпиздышами не играем, говорил старший, – рыжий, под машинку остриженный татарин, как же его звали-то? на горшок и спать, говорил татарин.
Рядом оказалась соседская девчонка со щенком на руках; лицо девчонки намертво затянула патина, но дворняжка помнилась отменно – большеглазая, серая и мохнатая, похожая на пуховую варежку. Татарин поманил его к себе и, наклонившись, дунул в ухо веселым шепотом: иди скажи, что она сиповка. Ты сиповка, произнес он твердо и важно. Слово наверняка таило в себе обиду, но было непонятно ни ему, ни девчонке, и та осталась безучастной. Сиповка, повторил он, уже неуверенно, и оглянулся, – от него явно ждали поступка, и он дернул щенка за хвост, закрученный колечком. Дурак, сказала она, отворачиваясь. Он обогнул ее и дернул еще раз и еще раз. Щенок тонко заплакал и, по-кошачьи закогтив застиранную футболку, пополз вверх, к плечу хозяйки, и она заплакала следом.
Во двор он возвращался с пацанами. У дощатой стены сарая татарин остановился и, расстегивая штаны, продекламировал: давай поссым – сказал Максим – а кто не ссыт – тот баба! Ссать не хотелось, но он вместе со всеми полез в трусы: сказано же – баба…
«Дела семейные» за тысячу двести. Его жена отказалась выполнять супружеские обязанности, ссылаясь на запрет гинеколога, истинной причиной отказа было это. Жанна потупилась и скоромно хихикнула: площицы. Они же лобковые вши, поддакнул Кулешов.
Вот, стало быть, как. Ирка вернулась домой, скорбно ломая красивое, большеротое лицо: меня сегодня током жгли, до сих пор этот запах чувствую, – фу, паленым мясом! эрозия, а может, и похуже. Она выловила из сумочки закупоренную пробирку, где в чем-то бесцветном плавал прозрачно-розовый, похожий на арбузную мякоть клочок: биопсию сделали, завтра надо будет в лабораторию отнести, и никакой половой жизни, вот. Скорее всего, это арбуз и был, решил Карпов. Красиво спиздела благоверная, заебисто, но правдоподобно. Это с каким же обосранным бомжом надо выспаться? странно, – на меня, вроде, не жаловалась. Он вспомнил отчаянное нетерпение двадцатилетней, в девках засидевшейся дебютантки и протяжный, сквозь закушенные губы, стон: я-а твоя-а; кровь на простыне рифмовалась с любовью, – Господи, и куда все делось?
Жанна, прошу вас. «Детство и отрочество» за девятьсот. Этот поступок одноклассницы сделал его антисоветчиком. Жанна второпях проглотила все интервалы в предложении: онапомылаголовукефиром. Да, подтвердил Кулешов, и это в эпоху дефицита, вы только представьте.
Заходить в молочный днем было бесполезно: что там в эту пору купишь, кроме маргарина? Он никогда не пошел бы за молоком в стылое январское утро, кабы не отцова язва. Магазин открывался в восемь, волей-неволей приходилось подниматься в шесть, чтобы оказаться в первой пятерке, занести бутылки домой и успеть в школу к половине девятого. Ледяные цветы на оконном стекле дотянулись до термометра, но и так было понятно: тридцать пять плюс-минус два; мороз был обоюдоострый, колюще-режущий. Очередь скрипела деревянными ногами и кашляла, обжигая воздухом бронхи, и Карпов ловил часовым стеклышком свет фонаря: тридцать пять минут осталось… двадцать минут… Полтора часа у дверей магазина превращали его в манекен, негнущиеся пальцы отказывались собирать медяки с прилавка, насквозь промороженный мозг оттаивал лишь ко второму уроку. На перемене Танька Жукова жаловалась девкам: блин, не знаю, что с волосами делать, мама сказала кефиром помыть, фиг там, еще хуже. Руки сами собой вцепились в ее плечи, он развернул Таньку лицом к себе и сказал по-отцовски, будто ударил с оттяжкой: с-сука позорная. Она крутанула пальцем у виска: больной, да?..
«Профессия» за тысячу двести, продолжила Жанна. Работая главным редактором телекомпании, он вынужден был сделать нелицеприятный сюжет в адрес пресс-секретаря городской администрации; причиной послужило это. Критическая публикация о генеральном директоре компании.
Директор Долматов с омерзением швырнул на стол свежую газету: читал эту хуйню? Не успел, ответил Карпов, пробегая глазами жирно отчеркнутые красным строчки: народные избранники подняли вопрос… 80% бюджетных средств, выделенных на поддержку СМИ, достались городскому телевидению… вместо новой техники генеральный директор приобрел «Волгу»… Долматов крутил головой: ну, Леша! вот ведь гондон, давно ли вместе водку пили. Леша-то тут с какого боку виноват, возразил Карпов, это ж депутаты базар затеяли, а репортер, как чукча, – что вижу, то пою. Мог бы и промолчать, не первой важности проблема. Ну как же не первой, сказал Карпов, – видак с выпуска на монтаж таскаем. Вот что, Сергей Николаич, это наше внутреннее дело. И вообще, кончай демагогию, сегодня все дела побоку, чтоб через два часа был сюжет, – врежь ему, как ты умеешь, чтоб неделю кровью дристал. Долматов выложил на стол кассету: ты на пьянке в День журналиста не был? ты же у нас, как кот, сам по себе, а там оператор его хорошо подсек, смотри. На экране Леша Гнатюк, нескладный и нелепый притопывал и размахивал долгими мельничными руками под кирпичный германский рэп: ein, zwei – Polizei! drei, vier – Grenadier! Класс, сказал Долматов, я тебе фразу козырную сочинил: под чью дудку пляшет господин Гнатюк? используй. А стоит ли, спросил Карпов. Ты что, не понимаешь? если мы этот наезд простим, завтра полгорода сбежится нас жрать. Почему нас, почему во множественном числе? Долматов всем корпусом подался вперед и ударил ниже пояса: может, напомнить, кто тебе квартиру в мэрии пробил? вот потому и во множественном, еб твою!
