Быль и небыль - Тамара Григорьевна Габбе
А хозяин ему отвечает:
— Это что! Вот со мной было — почудней твоей щуки. Погоди, я тебе расскажу, а ты послушай. Было это годов полста назад. Я еще молодой был. И вот оженили меня родители. Взяли женку из богатого дома. Хорошая родня попалась — тесть степенный, теща ласковая, а свояк разбитной.
Одна беда, — женка хоть красивая, да гулливая. Года со мной не прожила — завела полюбовника. Мне-то самому невдомек, да люди сказали.
Вот один раз собрался я в лес за дровами, запрег лошадь, выехал за околицу. С полчаса времени постоял, а потом и воротился потихоньку, да и спрятался на дворе.
Как стемнело, слышу я, что моя хозяйка со своим дружком в избе гуляет.
Я скорей в избу. Только шагнул, женка мне навстречу.
— А, — говорит, — воротился? Подглядывать за мной вздумал?
Да как хлестнет меня плеткой.
— Был молодец, стань жеребец.
И стал я жеребцом.
Выпустили меня в поле. Я день хожу, и другой хожу… И раздумался: что же мне теперь делать-то? Дай-кось к себе на двор понаведаюсь, не помилует ли жена?
Только я в подворотню, а она тут как тут. Хлестнула меня плеткой, и стал жеребец кобелем.
Испугался я — мечусь по двору, а она за мной. Я под крыльцо, и она под крыльцо, я на сарай, и она на сарай. До той поры плеткой меня возила, покуда я на улицу не выскочил.
Тут она скорей подворотню заставила, и остался я на вольной воле.
Не успел дух перевести, набежали собаки и давай меня грызть-трепать. Охти-мнеченьки! Кое-как урвался я от собак, махнул в лес и по лесу бегу, бегу — сам не знаю, близко ли, далеко ли…
Есть мне нечего, истощал весь. Вижу падину, а есть не могу: ведь человеком был!
Смотрю, на одной поляне пастух ходит с коровами. Манит меня пастух к себе, а я не смею близко подойти.
«Бить, — думаю, — будет, дак опять беда».
Ну, да голод — не тетка. Слышу: пахнет жареным, и осмелел помаленьку. Поджал хвост, подошел поближе.
Пастух мне кусочек кинул. Я съел и гляжу, что дальше будет. А он и еще кинул, и еще… Я уж сыт стал, а пастух все кидает…
— Ах ты! — говорит. — Надо на деревню бежать, хоть хлебца еще принесть.
Побег он на деревню, а я около стада хожу, присматриваю.
Воротился пастух, опять мне дает, да я-то уж не беру, потому шкура-то у меня собачья, а сметка человечья. Слыхал я от старых людей: много наешься с голоду, дак пропадешь совсем.
Вот солнышко не рано встало, и пошли мы с пастухом коров собирать. Собрали и гоним. Он себе идет да посвистывает, а я гоню и гоню. Пригнали в деревню весь скот. Пастух пошел ужинать и меня с собой берет. Заходит он в избу, а я не смею идти — повалился под порог, лег на веник и гляжу, не бранятся ли хозяева, зачем собаку пастух привел. Вижу — нет, не бранятся… Я кой-как ползунком, ползунком и — под лавочку.
«Вот, — думаю, — сидел за столом, да в переднем углу, да на лавочке, и за честь не считал, а нынче и под лавочкой лежу, дрожмя дрожу: не прогнали бы, не прогневались бы!»
Да ничего, не прогнали, накормили, напоили, и пошел я за пастухом на ту фатеру, где ему ночевать черед. Он спать повалился, а я у него в ногах.
Утром опять вместе пошли: пастух коровушек выгонять, а я подгонять.
Так и живем двое все лето: пастух больше спит да гуляет, а я больше пасу.
Приметили это мужики и говорят пастуху:
— Ты что ж свое дело не справляешь?
— Как так не справляю? У меня весь скот в лучшем виде — хоть бы шерстина пропала.
— Да ты спишь!
— А чего же мне не спать? У меня один пес за всем стадом углядит.
— Ан не углядит.
Вот и побились они об заклад.
Мужики говорят:
— Сегодня ты не ходи. Пусть кобель один пойдет.
— Ладно.
Пошел я в лес один со скотом. Пригнал на хорошо место, глаза не завел — присматриваю. Вот солнышко на вечер покатилось, и тут — на! Приходит волк. Приходит и сейчас — в стадо.
Схватились мы с им драться, я его рву, а он меня пуще! Он меня рвет, а я его пуще! Никоторый никоторого перемогчи не может: сила наравни.
А скот мой, гляжу — где-нигде… И не видать его стало!
«Ахти мне, — думаю, — далеко разбежались, во всю ночь не соберу».
И до того я рассердился, ажно впился волку в горло. Он и туда, и сюда — ничего не может сделать. Повалился — хоть домертва грызи!
Бросил я его и побежал скот собирать. Всех коров собрал до единой скотинки и ночью, в потемках уже, гоню в деревню, а крестьяне все стоят в улице.
— Нет, — говорят, — добра! Ночь на дворе, — видно, волк всю скотину придавил…
А тут колокольцы-то и забо́тали. Идут коровушки, выменем до земли достают, — кормленые, сытые… А я справа забегу, да слева подгоню, полаиваю да потявкиваю — берегу скот.
Крестьяне говорят:
— Вот мои идут!
— И мои идут!
— Идут! Идут!
Все коровушки домой пришли, никого не придавил волк.
— Ну, — говорят, — и пес! Ну и пес! Чисто человек!
И пошла слава про меня широко и далеко. Был человеком — дак псом ругали, а стал псом — дак человеком хвалят.
— Есть, — говорят, — кобель, что один пасет скота, сколько голов ни дай. Умный кобель, умней писаря.
А что писарь? Я этих писарей, может, два десятка видал: всякие бывают.
Ну, а все ж таки, лестно мне: кормят сытно, по шерсти гладят, я и живу себе помаленьку.
Вот уж и лето к концу. «Как, — думаю, — зимой будет?»
А тут вдруг в соседнем городе покражи начались. Ходит вор, все лавки подламывает, и никак его поймать нельзя.
Всполошились купцы и послали одного за мной к пастуху.
