Феликс Максимов - Игра
Как жаль, моя прекрасная, что я разучился молиться.
Неужели, не осталось ничего чистого, никакой живой жизни, кроме Игры?
- А чем платят за Игру?
- тот, кто задал этот вопрос стоял за моей спиной вне факельных отблесков, я обернулся. Говорили не со мной - двое в тени вели давно начатый разговор - одного я узнал по голосу - то был Бартоломеус - врач, никак не измененный дьявольской прихотью, все такой же скрытный с мягким приятным лицом, в неизменной коричневой фуфайке.
- Не знаю, сьер. - размеренно ответил врач, - Я нахожусь здесь как исследователь. Всю мою жизнь я препарирую мертвые тела, чтобы лечить живые. Но где еще найти и изучить неживую душу по законам паталогоанатомии, как не в игре. Вскрыв эти земные пузыри, я смогу понять законы души живой и чистой, куда врачебная этика не позволила бы вторгнуться. Я смотрю в глаза заключенных после пытки - и с каждым разом убеждаюсь в одном - я вправляю им вывихи, лечу порезы и порванные связки - а они тоже играют. И жаждут своего палача, как жениха. И никто из них не чувствует боли и страха - одно только омертвелое, наигранное любопытство. Сьер, вы утверждаете, что не играете, а живете, ведь так?
Невидимый усмехнулся, встряхнул странно убранной головой, лоб его отягощал высокий плюмаж:
- Вы скептик, Бартоломеус. Я живой, чувствуете, теплый…
-
- А вы - опасный человек. Будь вы женщиной, я влюбился бы в вас. Хотите я буду вас таковой считать? Давайте поиграем так… Не надолго. Вы не оправдали моих надежд, знаете, я приехал на этот глупый шабаш только из-за вас.
-
- Довольно, - содрогнулся собеседник - Я еще не заплатил за игру.
Он резко попрощался и вышел в круг, глумившийся над епископом Кентербери. Я не различал черт лица незнакомца - они были скрыты искусной оперной маской - высокий плюмаж из павлиньих перьев, слишком много золотой сусали, кружева, блесток, бисерных капель, стразов. Обнаженное тело на свету мягко играло бронзовым отливом.
Он казался подвешенным меж небом и землей, в ленивом утреннем полете, как повисшее меж ветвью и облаком яблоко, как капля дождя над черным омутом карельской реки.
На запястьях и щиколотках его снова посмеивались грозди медных мертвецких бубенцов. Белые зубы его посверкивали тревожно.
И такая сладость и благость сочилась с кончиков его пальцев, что хотелось лечь, приложиться к ладанным узким стопам и спать у ног его. Не зная сновидений и томления, просто спать, под сенью оливковой плоти его. Потому что, то была не тварная красота. Тягучий сотовый мед, запахи аравийских афродизиаков, лед и округлое мановение рук.
Ноэми протягивала влюбленные руки к нему, и в уголке уцелевшего глаза Легата проступила влага, тут же высохшая соляной коркой.
Плакса-Бегемот, демон обжорства, подал гостю стремя - капризный молочный жеребчик фыркнул, косясь и всхрапывая на безголовую соседку.
Епископ упал, молитва застряла меж зубами, как соленый огурец.
Священника обмочили, истоптали и бросили.
Луис - Люцифуг и Эстер - Посинюшка открылили процессию, и рыгающий, совокупляющийся, жрущий Адский ход нестройно завопил:
- Гар-р! Снизу вверх, не задевая!
Наамах шла в голове бесноватых, обнаженная, как “амен”, низко опустив львиную голову завесив волосами лицо, жирным огнем и дымом, сладковатым, тяжелым, пропитанным человечьим жиром и сандалом завивал лепестки пламени факел в левой ее руке. С каждым шагом она погружалась в землю по колено, как в снег или воду.
Нельзя сказать что они взлетели, но как бы заскользили над землей, охал по-банному Легат, которого пощипывали сзади все, кому не лень, свистела в два пальца Наамах.
Я и Бартоломеус поневоле тащились в хвосте шествия.
Перекрикивая визг мертвецов и хохот ночных наездников, я спросил у невозмутимого Бартоломеуса:
- Кто этот человек в павлиньей маске?
- Вы много теряете, Князь! - крикнул в ответ врач - Это граф Даниель фан Малегрин, он недавно принят в эту компанию, говорят, он продал душу за одну ночь с Наамах! Она того стоит, не правда ли!
Не стоит объяснять тебе, моя утраченная, что я испытал, услышав эти слова.
Ветер ноября свистал в павлиньих перьях.
Я ограблен!
Ограблен!
Ограблен.
Ветер, ветер, мой дружок, сорви с него маску, с вора и мерзавца, всклепавшего на себя чужое имя! Сорви с него маску вместе с кожей!
Как смятая елочная игрушка, посреди проезжей дороги лежал архиепископ Кентербери в желто-алом расшитом жемчугом облачении и дышал через нос пряным и злым воздухом поздней ночи. Он задумался о почтовых голубях и горлицах, мирно гурливших в голубятне обители. Вряд ли дело можно было довести до Папской канцелярии, но почему бы не обойтись без участия континента.
Церковной власти давно пора возгласить по всей Британии, Ирландии и Шотландии:
- Всем молчать. Я тоже здесь!”
Адский Ход вереницей скользил над Глазго и над Британией, и над
островами Оркнейскими и Фолклендскими и над островом Мэн, и над Ирландией и над Хайлендом и над вересковой страной Низин. Продолжалась игра, нечестивая и скабрезная, в каждой складке тела, в каждой капле росы. И хохотал торгаш - Маммон и творила непотребства павлинья маска, целовал, как пил из родника, мою Ноэми, самозванец.
Копыта громыхали по кровлям соборов и по крытым рынкам и по лесным кронам, и по океаническим валам, что как улыбка самозванца сверкали в звездной пыли…
А мои руки были пусты, и я не любил больше лоснящуюся от нечеловеческого пота плоть Ноэми, и рыжие, а не каштановые, на поверку, косы, Ноэми и цепкие руки Ноэми…
Я не любил Ноэми, глядя как валятся под ураганными завихреньями деревья, как шутки ради, демоны устраивают выкидыши стельным коровам и женщинам.
И только один не играл, только его я способен был любить в ночь позора и боли моей. Я уже почти простил ему воровство. И кем я был в ту ночь, моя супружница?
Он, великолепный вор, он один имел право носить мое родовое имя.
- Адский ход! Хэй - Хэй!
-
- восклицал самозванец, прогибался назад, как радуга, и смеялся и был полон юношеской силы, растрачиваемой на всех без разбора, и позволял целовать себя в лоб и целовал сам и ни тени души не было в его заемном топазовом теле. Он звал меня к себе и издевался:
- Храни Допсог нашу душу, бедный Даниель Малегрин! Подойди, выпей из моих рук, из моих рек, из моих ран, пей меня допьяна, дочерна, докрасна, добела! Иди сюда, всадник, твоя кровь - вода, твое семя - бесплодно, иди ко мне, мы будем спать на горе Кармель, на горе Кармель всем места хватит! Я твоей смертью умру.
Светлые полуденные волосы его, хрупкие плечи, алавастровое тело его, бедра его критские, гимнаст Господа бога, будь проклят ты и семя твое… И ныне и присно и вовеки веков.
Но я пил дождевую воду из его ладоней.
А он ударил меня в грудь лунным серпом стопы и приказал:
- Бог с тобой, Князь! Пшел вон! Я занят.
В хороводе - маммон и бегемот и отец Делирий Клеменс и стволы сосен и вода и камни и прошлогодняя хвоя и руки и бедра и груди и кресты меж ними и черная бородка Раймона и распадающаяся на части плоть мертвецов - Легата, Удавленника и Гробовика - Корчмаря. Рассеиваясь над уснувшей землей они кликали, как поздние журавли:
- Идем в Гефсимань, к Богу, чтобы плакать с Ним, потому что Он не любит нас.
Мертвый Легат вдруг припал к плечу Павлиньей маски и заплакал, повторяя:
- Господин… Освободи… Не могу больше. Я не шлюха, я мертвец. Отпусти меня к Инес. К дочери Этьенны де Фуа… К той, зарубленной. Шляпка соломенная, розан. Больно мне. Отпусти меня спать.
- Ступай, дитя… - шепнул самозванец и поцеловал бойкого мертвеца в лоб. - Никто не напомнит тебе об Авиньонской ризнице и о том, как в восемнадцать лет становятся легатами.
В последний раз я увидел спокойное, почти живое лицо Алессио Кавальери.
Того, кто в последний миг жизни подумал о спасении другого.
Алессио устало закрыл глаза и лег под копыта гнедой лошади аспидной угольной пылью с кусочками костей.
Я упал в мох ничком и ослеп.
Поздним утром кто-то положил мне на лоб смоченную в ледяной воде тряпку. Постанывая, я приподнялся. Подле моей постели сидел Весопляс.
- Плохо вам было в эту ночь… Князь. Доброе утро.
Солнечный свет из окна косо падал на родное лицо комедианта.
“Странно - подумал я - время не щадит” - над верхней губой Весопляса, маленькой, нежной по-девичьи, проложили тропинку светлые усы. Левый висок серебрился на свету, как паутина. Невольно я дотронулся кончиками пальцев до его ранней седины. Весопляс покраснел и отвернулся.
- Хорошо, что я поехал вслед за вами и Ноэми. Видимо, в пути с вами приключилась горячка. Вы едва не умерли во сне, мой господин. Все бредили о демонах.
- Где я?
- В Ньюкасле. Постоялый двор “Василиск”. Я привез вас домой.
- Нет… Я хочу домой, милый мой Весопляс… у меня нет дома. Где Ноэми? Позови.
Весопляс неожиданно сжал мой лоб.
