Елизавета Салиас-де-Турнемир - Княжна Дубровина
И Анюта слушала слова эти и принимала ихъ къ сердцу.
Прошла недѣля. Насталъ день отъѣзда, Анюта перестала плакать, но не глядѣла какъ укладывала чемоданъ ея сама Маша и не обращала вниманія на ея просьбы взглянуть на новое тонкое бѣлье, хорошенькіе воротнички и нарукавники.
— Тебѣ не стыдно будетъ войти въ чужой домъ, говорила Маша, — у тебя все есть, и все хорошее какъ слѣдуетъ.
— Мнѣ все равно, отрѣзала Анюта, — мнѣ все, все равно. Такая моя судьба. Меня какъ щепку швыряютъ отъ однихъ къ другимъ.
— Не грѣши, Анюта, сказала Маша, — Господь осыпалъ тебя своими благами. Будь умна, учись прилежно, а главное укроти свой нравъ; ты страшно вспыльчива и властна. Здѣсь тебѣ всѣ уступали, а онѣ хотя и тетки, но тебѣ люди чужіе и по тебѣ насъ судить будутъ и осудятъ.
— Какъ? спросила удивленная Анюта.
— Если ты будешь возражать, бунтовать, и по серьезному лицу Маши пробѣжала улыбка, словомъ, дашь волю своему нраву, онѣ скажутъ, что мы не умѣли воспитать тебя, что ты избалованная дѣвочка. А ты знаешь, какъ я и папочка тебя всегда останавливали. Да не плачь, и помни, что черезъ нѣсколько лѣтъ ты въ правѣ просить, чтобы тебя отпустили повидаться къ намъ. Онѣ не будутъ въ правѣ отказать тебѣ.
— Въ самомъ дѣлѣ, навѣрно, когда? спросила Анюта.
— Навѣрно, папочка говорилъ мнѣ, что въ семнадцать или восемнадцать лѣтъ ты даже имѣешь, по законамъ, право жить съ тѣми родными, съ которыми хочешь, но объ этомъ думать нечего, тебѣ здѣсь жить не пригодно, а пріѣхать погостить, пріѣзжай, было бы даже не хорошо съ твоей стороны еслибы ты не навѣстила насъ, особенно папочку, и забыла бы, какъ онъ любитъ тебя!
— Я не могу забыть васъ! воскликнула Анюта, и переходя отъ горя къ радости прибавила съ увлеченіемъ, — я ворочусь сюда къ вамъ, и не гостить, а жить! что бы ты Маша не говорила, я хочу жить съ вами, не гостить а жить хочу, непремѣнно. Семнадцати лѣтъ — мнѣ до семнадцати осталось пять лѣтъ, пять лѣтъ, это ужасно! повторила она и глаза ея опять отуманились.
— Ну, полно, Анюта, сказала Маша, — пять лѣтъ пройдутъ скорехонько. Черезъ четыре года Митя пріѣдетъ въ Москву, поступитъ въ Университетъ и часто, слышишь ли, очень часто будетъ навѣщать тебя.
Въ день отъѣзда Долинскіе пригласили священника и просили его отслужить напутственный молебенъ, папочка взялъ Анюту за руку и сказалъ:
— Мы будемъ молиться, молись и ты, чтобы Господь направилъ тебя на путь истинный и помогъ тебѣ, когда ты достигнешь совершенныхъ лѣтъ, распоряжаться своимъ богатствомъ на добро, на пользу, на всякое благое дѣло, а не на свои прихоти, не на одну себя, помни, не на одну себя. Болышія деньги искушеніе и испытаніе, которое Господь посылаетъ. Сердце у тебя доброе, но этого мало. Испытаніе — подвигъ. Чтобы совершить его и выйти изъ него побѣдительно надо быть вполнѣ христіанкой и думать о душѣ своей и о другихъ, а не о прихотяхъ, затѣяхъ и всякой роскоши. Великій грѣхъ тратить свои деньги суетно. Не будь горда, ты жила въ скромной долѣ, умѣй жить въ знатности, будь смиренна сердцемъ и благодари Бога всегда и за все. Насъ не забывай и помни любовь нашу и наши наставленія.
— О папочка! папочка! я возвращусь къ вамъ, когда буду большая. Непремѣнно возвращусь.
— Ну это какъ Богъ велитъ! твоя судьба иная, твоя дорога не наша. Большому кораблю большое и плаваніе. Господь благослови тебя на все хорошее.
Онъ взялъ ее за руку и вывелъ въ столовую.
— Благословите ее, сказалъ онъ старому священнику, — на новую жизнь, на добрую жизнь.
Священникъ благословилъ Анюту и началъ служить молебенъ. Всѣ дѣти, папочка и Маша стали на колѣна и всѣ молились за Анюту, и не одна слеза скатилась въ этой молитвѣ.
Священникъ ушелъ, сказавъ нѣсколько напутственныхъ словъ Анютѣ. Всѣ сѣли въ гостиной, даже Дарья-няня присѣла у двери, а маменька, пришедшая къ началу молебна, пріодѣтая въ лучшее платье и въ праздничный чепецъ, помѣстилась на диванѣ; по старымъ щекамъ ея текли слезы. Всѣ молчали. Папочка, перекрестясь, всталъ. Началось прощаніе, прощаніе жестокое, душу терзавшее. Папочка не могъ его вынести. Онъ схватилъ Анюту и почти силой вывелъ ее изъ дому, посадилъ въ бричку, а самъ сѣлъ съ ней рядомъ.
— Съ Богомъ, сказалъ онъ кучеру отрывисто и громко.
Почтовыя лошади, подымая пыль на улицѣ, покатили дребежжавшую старую бричку. Анюта высунулась изъ-за поднятаго верха брички и еще разъ увидѣла сквозь пыль и свои заплаканные глаза Машу съ платкомъ на глазахъ и сестеръ, и братьевъ горько плакавшихъ, и всѣхъ домашнихъ, и Дарью-няню, и Марѳу, и маменьку. Маменька крестила ее издали и вдругъ всѣ они при поворотѣ улицы исчезли изъ ея глазъ. Она стремительно откинулась въ задокъ брички восклицая:
— Папочка! папочка!
Онъ обнялъ ее и прижалъ къ сердцу.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава I
— Гляди, Анюта, гляди же! Москва, Москва! говорилъ папочка всматриваясь съ любовію на великій городъ земли Русской. Москва раскинувшаяся на семи холмахъ, въ туманѣ позлащенномъ заходящимъ солнцемъ, обвитая его прозрачною какъ дымка мглой, широкая и необъятная Москва явилась взорамъ Анюты. Золотыя главы ея безчисленныхъ церквей смѣло летѣли вверхъ блистая въ лучахъ еще не совсѣмъ скрывшагося солнца, разноцвѣтныя крыши ея пестрѣли, а на темно-зеленыхъ садахъ ея рѣзко отдѣлялись бѣлыя очертанія барскихъ домовъ-дворцовъ. А надъ широкою Москвой царилъ высоко стоящій Кремль со своими древними соборами, зубчатыми причудливыми башнями и стѣнами, съ громаднымъ дворцомъ Царей. Лучи солнца играли на золотой крышѣ дворца и зажгли на ней переливчатые огни. Тонкій силуэтъ Ивана Великаго взлетѣвъ вверхъ какъ стрѣла словно застылъ и окаменѣлъ въ голубомъ небѣ и стоялъ онъ надъ Кремлемъ какъ витязь, сторожа эту святыню родной земли.
— Москва, мать наша, столица Русская, сказалъ папочка съ восторгомъ; онъ любилъ Москву, онъ говорилъ, она — сердце Россіи; въ ней онъ родился, въ ней учился, въ ней любилъ мать свою и въ ней похоронилъ ее. Анюта, не видавшая ничего кромѣ К* и сохранившая о Кавказѣ смутныя воспоминанія, совершенно забывшая о своемъ краткомъ житьѣ въ Москвѣ, глядѣла во всѣ глаза и раздѣляла восторгъ папочки. Москва, действительно, является во всемъ своемъ царственномъ величіи съ Поклонной горы, спускаясь съ которой подъѣзжаютъ къ Калужской заставѣ. Съ этой горы, съ этой заставы увидѣли ее впервые очарованные воины Наполеона, пришедшіе въ нее искать своей погибели.
У заставы папочка вышелъ изъ брички и прописалъ свое имя; солдатъ поднялъ шлагбаумъ и они въѣхали въ городъ[1], и скоро доѣхали до Калужской площади. Завидя дорожную бричку продавцы бросились изъ своихъ лавочекъ и лабазовъ и окружили ее съ криками и воплями, толкая одинъ другаго, съ горячими калачами и сайками въ рукахъ. Анюта даже испугалась такого нашествія, но папочка храбро отбивался ото всѣхъ осаждавшихъ его экипажъ и поспѣшилъ купить у одного торговца и калачъ и сайку и подалъ ихъ Анютѣ.
— Москва, сказалъ онъ ей, — встрѣчаетъ тебя своимъ хлѣбомъ, соли нѣтъ, но это все равно, скажемъ: въ добрый часъ! Кушай на здоровье и живи здѣсь счастливо.
— Какія здѣсь, папочка, улицы, сказала Анюта. — Издали Москва вся въ золотѣ и серебрѣ, какъ царица, вся въ дворцахъ, колокольняхъ и зубчатыхъ башняхъ, а вблизи все пропало… вотъ тутъ… торчатъ по обѣимъ сторонамъ улицы маленькіе домики, какъ въ К*. Глядите сюда — эта лачуга валится на бокъ, совсѣмъ похоже на нашу улицу въ К*.
— А вотъ погоди, доѣдемъ до бульваровъ, пойдутъ дома-дворцы съ садами. Твои тетки живутъ тоже въ собственномъ домѣ, на Покровкѣ.
— Мы къ нимъ? спросила Анюта.
— Нѣтъ, мы въ гостиницу, надо переодѣться, а завтра, завтра день хорошій, четвергъ, въ добрый часъ къ нимъ. Когда я учился въ университетѣ, то жилъ на Прѣснѣ — это даль большая, а потомъ когда пріѣзжалъ въ Москву по дѣламъ, то останавливался въ гостиницѣ «Европа» на углу Тверской и Охотнаго Ряда. Гостиница не дорогая. Мы тамъ и остановимся.
И пріѣхали они въ гостиницу «Европа» нисколько не похожую на Европу, но на самую азіятскую Азію. Это былъ большой домъ-сарай со множествомъ грязных нумеровъ и неметеныхъ корридоровъ. Анюта изумилась. Послѣ чистенькаго, свѣтлаго, уютнаго домика въ К*, столь опрятно до щеголеватости содержаннаго Машей, этотъ большой, грязный домъ показался ей отвратительнымъ. Папочка взялъ два нумера, одинъ для нея, другой для себя. И нумера эти были столь же однообразны, сколько и грязны. Въ каждомъ изъ нихъ стояла кровать съ жесткимъ и нечистымъ тюфякомъ, диванъ обитый темною матеріей изъ конскаго волоса, столъ и нѣсколько стульевъ. Половые внесли два чемодана, папочка спросилъ самоваръ, а Анюта подошла къ окну. Ужь вечерѣло, но не совсѣмъ смерклось. Кареты, коляски, дрожки гремѣли по мостовой; пѣшеходы опережая другъ друга шли, торопясь куда-то.
