Елизавета Салиас-де-Турнемир - Княжна Дубровина
— Нѣтъ! нѣтъ! сказала Анюта. — Купимъ другую такую же колясочку.
— И другаго Мышонка, подхватилъ Ваня.
— Это не ладно, сказалъ Митя. — Вамъ, дѣвочкамъ, съ руки на Мышонкахъ кататься, а мнѣ, Ванѣ и Машѣ совсѣмъ не хорошо. Только людей насмѣшимъ. Нѣтъ, ужь пусть твое сіятельство разкошелится и купитъ мнѣ и Ванѣ верховыхъ лошадей!
— Ахъ! какой ты, Митя, умный, воскликнула Анюта, именно верховыхъ лошадей! И вы оба поѣдете за нами! А Маша? вдругъ вспомнила Анюта, въ чемъ же Маша! Машѣ надо купить пролетку и она въ ней, вмѣстѣ съ папочкой, будетъ ѣздить къ обѣднѣ. Вотъ такъ славно! И мы всѣ будемъ кататься, гулять, а послѣ гулянья пить шоколатъ, не въ именины, какъ у маменьки, а каждый день.
— Каждый день шоколатъ прискучить, приторно, сказалъ Митя.
— Ну, не всякой день, а когда вздумается, сказала Анюта.
— Э! да ты стала сговорчива и ни разу не сказала: я хочу, замѣтилъ Ваня смѣясь.
— Я буду строга къ себѣ, сказала Анюта важно и не буду сердиться.
— Это что за новость, сказалъ Митя съ такою смѣшною миной, что всѣ дѣти расхохотались. Анюта вспыхнула.
— Развѣ съ вами можно, сказала она запальчиво, — говорить серьезно. Вы или не понимаете, или насмѣхаетесь, а мнѣ ваши насмѣшки надоѣли. Маша! заступись за меня, я твои слова имъ сказала, а они хохочутъ. Да ты не слышишь! Маша! О чемъ ты такъ задумалась и такое у тебя печальное лицо.
— И не радуешься, прибавилъ Ваня, — что у Анюты будетъ Мышонокъ, а у меня Мальчикъ, а у Мити Лихачъ. Мнѣ надо караковой масти…
Въ эту минуту вошелъ папочка, всѣ встали чтобы поздороваться съ нимъ; онъ обратился къ Машѣ и сказалъ подавая ей пачку ассигнаций.
— Маша, закупи, что надо. Время не терпитъ.
— Хорошо, отвѣтила Маша, — я скоро со всѣмъ этимъ справлюсь и все будетъ готово; но ты скажи ей, — вѣдь она еще ничего не знаетъ.
— Анюта, сказалъ папочка подходя къ ней и цѣлуя ее, твой прадѣдъ назначилъ твоимъ опекуномъ генерала Богуславова, а опекуншей твою тетку Варвару Петровну Богуславову.
— Зачѣмъ? И что это такое опекуны, сказала Анюта удивившись.
— Опекуны управляютъ имѣніемъ и воспитываютъ малолѣтныхъ; они должны замѣнять отца и мать сиротамъ отданнымъ на ихъ попеченіе.
— Папочка, вы мой отецъ. Зачѣмъ мнѣ другаго. Я не хочу.
— На это не твоя воля, тебя не спрашиваютъ, воля твоего прадѣда другая. Онъ меня не видалъ и не зналъ.
— Онъ зналъ, что вы меня къ себѣ взяли, сказала Анюта, взяли, какъ родную дочь.
— Конечно это онъ зналъ, но ты должна быть воспитана иначе, въ столицѣ.
— Что? что такое? воскликнула Анюта испугавшись.
— Въ столицѣ, въ Москвѣ, у тетокъ.
— Папочка! папочка! Что вы? Это не можетъ быть! Я не хочу! Неужели… Не…
Анюта не договорила, рыданія подступили ей къ горлу и душили ее.
Папочка обнялъ ее и сказалъ съ чувствомъ:
— Да, дитя мое милое, намъ надо разстаться, черезъ недѣлю я отвезу тебя въ Москву.
— Но я не хочу, не хочу, сказала вдругъ Анюта рѣшительно, и слезы мгновенно высохли на ея глазахъ и глаза ея загорѣлись. — Никто не можетъ отнять меня у васъ, не отдавайте меня. Я не хочу уѣзжать отсюда. Никто сперва не хотѣлъ взять меня, а теперь вступились! теперь я не хочу! не хочу!
Маша подошла къ ней и нѣжно обняла ее.
— Анюта, милая, овладѣй собою. Не прибавляй лишняго горя къ нашему общему горю. Сердце наше и безъ того наболѣло. Пожалѣй папочку, онъ вчера былъ самъ не свой, да и нынче не легче, этого перемѣнить нельзя, покорись, въ завѣщаніи сказано, чтобы ты была воспитана въ домѣ тетокъ, въ Москвѣ, ты малолѣтняя и не можешь ничего!
Анюта бросилась Машѣ на шею и рыдая спрятала на груди ея свою голову. Дѣвочки плакали Ваня поблѣднѣлъ и сидѣлъ неподвижно, Митя былъ серьезенъ. Папочка стоялъ печально понуривъ свою голову надъ рыдавшею Анютой. Когда она наплакалась и могла говорить, то подняла голову и взглянувъ на папочку и Машу сказала:
— Но вы меня не оставите, вы переѣдете въ Москву и будете видѣть меня каждый день.
— Анюта, будь благоразумна, покажи свою волю, у тебя ее много, сказала Маша, — покорись. Мы не можемъ ѣхать за тобою, ты поѣдешь въ Москву съ папочкой.
Анюта выпрямилась, всплеснула руками и раздирающимъ душу голосомъ воскликнула:
— Да какъ же я оставлю васъ.
Въ порывѣ отчаянія она бросилась на диванъ и рыдала безъ слезъ. Маша стала подлѣ нея на колѣна, Ваня побѣжалъ за стаканомъ воды. И долго ее уговоривала Маша, и долго отпаивала водою. Папочка былъ не въ силахъ вынести этого ребяческаго, но столь сильнаго горя и махнувъ рукою вышелъ изъ комнаты.
Послѣдняя недѣля жизни Анюты у папочки пролетѣла какъ стрѣла, проползла какъ улитка. Дни тянулись, а недѣля пролетѣла. Анюта не спохватилась, какъ прошло четыре дня. То что въ недавнемъ прошломъ приводило ее въ восторгъ, вызывало теперь потоки слезъ. Однажды пришла портниха примѣривать новыя платья, одно черное шерстяное, другое изъ какой-то толстой матеріи, тоже черное (папочка сказалъ, что она должна носить трауръ по прадѣдѣ), но такое нарядное, съ такою красивою отдѣлкой, и еще платье сѣрое съ отливомъ и тоже съ красивою отдѣлкой.
— Это полу-трауръ, для праздника, сказала Маша, — не правда ли, Анюта, прелестное платье?
Но Анюта даже не взглянула на платья. Она вся въ слезахъ вышла изъ комнаты. Маша съ трудомъ уговорила ее вернуться и примѣрить ихъ. Удивленная портниха спросила о чемъ княжна такъ неутѣшно плачетъ.
— Ей грустно разстаться съ нами, сказала Маша, — она уѣзжаетъ къ роднымъ, въ Москву!
— Въ Москву! воскликнула портниха, такъ о чемъ же вы это, ваше сіятельство, убиваетесь! какой здѣсь городъ! это деревня! когда вы увидите Москву, вы и не попомните о К*. Я въ Москвѣ жила много лѣтъ въ ученьи, у мадамы, у французенки, на Кузнецкомъ Мосту. Извольте, княжна, повернуться, вотъ такъ, тутъ ушить надо, Марья Петровна! Какіе магазины, какія площади, вечерами Кузнецкой-то-Мостъ такъ и горитъ огнями! А что за Кремль! У соборовъ главы золотыя на солнцѣ горятъ, а на Царскомъ дворцѣ вся крыша золотая, и онъ одинъ, дворецъ-то, будетъ, почитай, больше всей нашей К*. А театры! Я видѣла «Дѣву Дуная», я вамъ скажу, я было съ ума спятила отъ восхищенія.
Анюта слушала; быть-можетъ и въ самомъ дѣлѣ въ Москвѣ хорошо и много есть въ ней дивнаго и чуднаго, что она удивитъ, но… но… одна… Они съ ней не ѣдутъ!..
И она опять ударилась въ слезы.
Мальчики видя ея неутѣшную печаль задумали ее расѣять и предлагали прогулки. Стоялъ день теплый и они всѣ поѣхали на лодкѣ, причалили и пошли въ боръ, гдѣ показались рыжики, которые Анюта любила сбирать и потомъ относить къ маменькѣ и Дарьѣ-нянѣ и вмѣстѣ съ ними солить ихъ. Но теперь Анюта не нашла ни одного рыжика и не находя сестеръ ушедшихъ въ глубь бора просила Ваню проводить ее домой. Мѣста были все тѣ же, ея любимыя мѣста, но расположеніе ея духа было иное и всѣ эти любимыя мѣста будто померкли, а любимыя забавы утратили всю свою прелесть. Широкая рѣка также быстро бѣжала, сверкая на солнцѣ алмазными струями, величественно стоялъ надъ ней голубовато темный боръ, торжественно въ пышной красотѣ заходило солнце, позлащая облака и окрашивая край неба въ пылающій пурпуръ; прозрачный туманъ, бѣлый какъ серебро, подымался съ зеленыхъ заливныхъ луговъ и изъ-за него виднѣлись черныя очертанія прибрежныхъ кустарниковъ и, какъ великаны, стояли сосны особняки, выдѣлившіяся изъ темнаго бора, но ни Анюта, ни Ваня провожавший ее къ лодкѣ не обратили вниманія на эту знакомую, но прекрасную картину, еще недавно вызывавшую такіе восторги и восклицанія. Они брели молча домой, не разговаривая между собою. Когда они сѣли въ лодку, они услышали за собою крики дѣтей.
— Подождите. Куда вы, и мы съ вами.
И всѣ дѣти бѣжали къ берегу и всѣ вошли въ лодку.
— Мы тебя хватились, сказала Агаша, — и безъ тебя не хотимъ гулять.
— Да и какое это гулянье, сказалъ Митя съ негодованіемъ, — это какое-то тоскливое скитанье.
— Точно мы кого похоронили, жалобно сказала Лида,
— Типунъ тебѣ на языкъ, закричалъ на нее Ваня.
По вечерамъ всѣ уходили въ садъ, по обыкновению, но Анюта не хотѣла бѣгать по аллеямъ, ни играть въ прятки ни въ разбойники, забиваясь въ гущу куртинъ отъ ловившихъ ее братьевъ, а недавно еще такъ шумно и такъ рѣзво бѣгала она, оглашая воздухъ криками удовольствія. Теперь она старалась поскорѣе уйти и стремилась къ маменькѣ, потому что маменька, потчуя ее чаемъ и угощая вареньемъ и смоквами, очень соболѣзновала о ней и все твердила и повторяла:
— Что за напасть такая! И зачѣмъ это всегда мудрятъ. Ну, княжной стала, богатой, и слава Богу, да зачѣмъ же это ее, поневолѣ, везти въ Москву. Развѣ ее не можно воспитать здѣсь; выписать разныхъ гувернантокъ, она бы всему и здѣсь обучилась, всему что слѣдуетъ знать княжнѣ. А то, вишь, въ Москву! къ теткамъ? зачѣмъ? Слыханое ли дѣло дитю отымать у семьи родной! она, княжна-то наша, ихъ не знавала никогда, да и они о ней не вѣдали, и по правдѣ, никогда о ней и знать не хотѣли. Пока была бѣдна, о ней не заботились, а мы-то всѣ, и Маша моя, души въ ней не слышимъ! Что жь что княжна, она наша Анюта любимая! Почему же ей съ нами не жить, какъ жила прежде.
