Неизвестно - Яковлев А. Сумерки

Через два-три часа снова выстраивают и оглашают фами­лии примерно двадцати — двадцати пяти человек. Среди них оказался и я. Снова приглашают в станционное помещение и объявляют, что мы направляемся в распоряжение командо­вания Балтийского флота. Мы ничего не поняли, ведь Ле­нинград был в окружении. Балтийский флот как бы не су­ществовал. Но раз так, значит, так. Нам выдали проездные документы, талоны на еду, и мы поехали в другом направле­нии — к Волхову.

Тут мне повезло. Поезд остановился в моем родном Ярос­лавле на 8 часов. Баня, смена белья, столовая. Пропускная способность низкая, все шло медленно. Как только поезд ос­тановился, я побежал в баню, быстро помылся, а затем до­мой, что в 15 километрах от Ярославля. Спасибо, девчон- ки-регулировщицы остановили грузовую машину.

Когда влетел в дом, мама чуть не потеряла сознание от неожиданности и радости. Обнимала, плакала. А маленькие сестренки, как галчата, смотрели с печки и не очень-то пони­мали, что происходит. Мать начала меня угощать, чем могла, а я отдал ей весь сухой паек, который был со мной.

Перечитал отцовы письма к маме. Пора ехать обратно, а мама все держала меня за гимнастерку и без конца повторя­ла: побудь еще немножко, чай, не уедут без тебя. Ее материн­ское сердце разрывалось на кусочки — ведь столько похоро­нок уже пришло к ее подругам. Она оплакивала меня и наде­ялась, что ее сына минет горькая участь. Проводить меня не смогла, упала на кровать и зарыдала, как на похоронах.

Первая встреча с войной была ужасной. Мы увидели за­мороженных немецких солдат и офицеров, расставленных вдоль дороги в различных позах, в том числе и в неприлич­ных. Они погибли под Тихвином. Поезд замедлил ход, над эшелоном взорвался хохот. Я тоже смеялся, а потом стало не по себе. Ведь люди же! Мертвые люди. Мерзкий спектакль.

Наконец, остановились на маленькой станции. Дальше пу­ти разобраны. Мы потопали по лесной дороге, по заснежен­ному деревянному настилу. По пути время от времени от нас откалывались группы солдат и офицеров для других частей. Шли долго, наверное, часов шесть — восемь. Приближался гул фронта. Фронтовики это помнят, фронт как бы гудит, и чем ближе к линии фронта, тем ярче свет ракет, незатухаю­щее зарево над землей. В конце концов, дотопали до своей части. Нам сказали, что находимся в расположении б-й от­дельной бригады морской пехоты. Построили. К нам вышел капитан первого ранга. Представился. Это был Петр Ксенз, комиссар бригады, небольшого роста, плотного сложения, как бы квадратный. Посмотрел на нас, и первой его коман­дой было: «Сопли утереть!» Все механически махнули у себя под носами рукавами шинелей. Было холодно и промозгло. Такой же холод, как в Удмуртии или Чувашии, но сырой. Это было недалеко от станции Погостье, в шестидесяти километ­рах от Ленинграда.

Я попал в роту автоматчиков, командиром 3-го взвода. Рота занималась ближней разведкой в тылу противника. На­чалась моя фронтовая пора. Не знаю, что и писать о ней. Вы­думывать нечто героическое не хочется. Стреляли. Ползали по заснеженным болотам, а под снегом вода. Пытались, иног­да это удавалось, пробираться в тыл к немцам. У них оборона была тоже дырявая. Все-таки болота и леса. Война как война.

Эпизодов разных много, но все они похожи друг на друга. Привыкаешь к смерти, но не веришь, что и за тобой она хо­дит неотступно. Бродский напишет: «Смерть — это то, что бывает с другими».

Дуреешь и дичаешь. Да тут еще началось таяние снегов. Предыдущей осенью и в начале зимы в этих местах были жесточайшие бои. Стали вытаивать молодые ребята, вроде бы ничем и не тронутые, вот-вот встанут, улыбнутся и заго­ворят. Они были мертвы, но не знали об этом. «Мертвым не больно», — скажет потом Василь Быков. Мы хоронили их. Без документов. Перед боем, как известно, надо было сда­вать документы, а медальонов с номерами тогда у нас еще не было. Не знаю, как эти ребята считались потом: то ли погиб­шими, то ли пропавшими без вести, то ли пленными.

Кто послал их на смерть? За что их убили? За какие гре­хи? Представил себя лежащим под снегом целую зиму. И никто обо мне ничего не знает и никогда не узнает. И ни­кому до тебя нет никакого дела, кроме матери, которая всю жизнь будет ждать весточку от сына. Безумие войны, безумие правителей, безумие убийц!

До этого случая все было как-то по-другому, мы стреляли, они стреляли. Охотились на людей на передовой со снайпер­скими винтовками, в том числе и я. А тут война повернулась молодым и уже мертвым лицом. Это было страшно. Думаю, что именно этот удар взорвал мою голову, — с тех пор я не­навижу любую войну и убийства. И пишу уже другие стихи. «Зеленый гроб за жизнью тащится, зеленый гроб, зеленый гроб...» И напишет потом Владимир Луговской: «Мы о мно­гом в пустые литавры стучали. Мы о многом так долго, так трудно молчали...»

Что еще вспомнить?

Мне было особенно трудно: я не флотский человек, а «презренная пехота». А в бригаде было два батальона бал­тийцев и один — черноморцев. Очень медленно привыкают к тебе. Любят разные розыгрыши, играть в домино, деревяш­ки делали сами. Что-нибудь соорудят вроде стола, где можно фишками постучать. Однажды и меня пригласили, как бы проверить на «вшивость». В игре все равны. Сходишь не так — жди обидных слов. Мазила, салага. А я был молод, го­ряч и глуп. Однажды не выдержал этих подначек, встал, бро­сил деревяшки и ушел в землянку. Ко мне заглянул повар Павловский — он был старше всех, мы его звали отцом, ему было уже сорок два года. «Ты зря, лейтенант, ребята хоро­шие». Через две-три минуты на доминошников упала мина.

И не стало хороших ребят — молодых и веселых. Вот она судьба, злая, жестокая.

Однажды вызывают меня в штаб бригады в особый отдел, в сторонке — молодая женщина. Отберите, говорят, людей понадежнее, сколько хотите. Вот ее надо довести до Новго­рода, оставить там на кладбище. Она переоденется в граж­данское, а военную форму принесете обратно. Вопросов ей не задавать. Пригрозили: если не выполните приказ, лучше не возвращайтесь, а стреляйтесь там.

Мы повели эту загадочную женщину в Новгород. Не торо­пились. Шли ночами, днем отдыхали, промеривали по карте дальнейший путь, мне этим пришлось заниматься самому, быть как бы лоцманом в лесу. Довели спутницу до кладбища, она там переоделась в гражданское, сказала нам контроль­ный пароль. Пошла в одну сторону, мы — в другую.

И заблудились. Одни говорят, надо идти прямо, другие — вправо, третьи — влево. Взял карту и компас. И сказал: пой­дем вот так. Все до единого засомневались, пытались убедить меня, что нарвемся на немцев. Пошли. Оказалось, что верну­лись к линии фронта почти в том же самом месте, откуда уходили. Нас ждали. С этого момента меня признали коман­диром. Так получилось, случай выручил.

А в общем-то, моряки ребята крутые. Однажды пришел к нам с пополнением помкомвзвода — старший сержант, ста­рослужащий по фамилии Будников. Выдались три дня для от­дыха. Отвели нас километров на восемь от фронта. В других взводах люди стали приводить себя в порядок, а этот «раз­вернул учебу». Ползать, бегать. Совсем обозлил ребят. А на обратном пути к землянкам еще и приказал:

— Запевай!

Все молчат, идут вразвалочку.

— Одеть противогазы!

Какие там противогазы? Давно выброшены. А сумки при­способлены для разных солдатских нужд. Тогда помкомвзво­да совсем оборзел и скомандовал:

— Бегом!

Ребята побежали, да и убежали от него.

Наш старшина был краток:

— Не жилец. И верно. Через три-четыре дня бой. Стар­шего сержанта нашли с пулей в затылке.

Больше всего я боялся мин. Лежат они под землей, и ты не знаешь, когда наступишь на нее — на эту молчаливую же­лезную ведьму. Я до сих пор помню, как после дождя, кото­рый сутки поливал наши землянки, мы пошли в разведку. Слышу:

— Лейтенант, подь сюда.

Подошел и увидел мины, похожие на черные тарелки. Смертью повеяло, боимся шагнуть дальше, да и назад идти страшно. А как эти мины обезвредить, никто не знает. Нас этому не учили. Когда прошло оцепенение, мы сторонкой и потихонечку пошли дальше.

Невозможно вспомнить что-то достойное и радостное из фронтовой жизни, кроме, пожалуй, солдатской дружбы, тре­угольничков с письмами матери, отца, друзей, да еще от не­знакомых девушек из разных городов страны.

Не знаю, кому пришла в голову идея переписки фронто­виков с девчатами из тыла, но в любом случае это гениальная идея. Помню, как принесли из штаба письма девушек из раз­ных мест Союза незнакомым фронтовикам. Я тоже взял. Брал и потом. От писем веяло такой теплотой, что мы пере­читывали их по нескольку раз. И коллективно читали, подна­чивая друг друга. Письма были очень искренними. Девчонки рассказывали обо всем — плохом и хорошем, о радостях и горестях. Бывало, что переписка чудесным образом оборачи­валась объяснениями в любви. Навещала наши землянки ка- кая-то другая жизнь, полная волнений и надежд. В ответных письмах мы не скупились на любые обещания, нам отвечали тем же. И как горько было писать тем незнакомкам, любовь которых умерла от пули. Такой человечности, страданий и милосердия, как в этих письмах влюбленных незнакомцев, отыскать, думаю, будет пустой затеей.