Даль Орлов - Реплика в зал. Записки действующего лица.
Постигать Толстого мне помогали одни, писать пьесу о нем - другие. Мне повезло: каждый оказался из той породы, кого называют личностями, и каждый был мастером в своей профессии. Всех помню благодарно. Пока я, пусть и несколько сбивчиво, но все-таки рассказал о тех, кто помогал "придти к Толстому". Теперь не могу не обернуться памятью к тем, кто помогал делать пьесу...
Вот - Саша Свободин...
Готовясь к пьесе, завел большую толстую тетрадь в клеточку. Потом она полностью заполнилась выписками из толстовских дневников, из различных мемуаров, эпистол, из газет, выходивших к 80-летнему юбилею Толстого, а через два года - и в связи с его кончиной. Их присылали в Ясную по просьбе Софьи Андреевны, а я обнаружил эту газетную гору в библиотеке Толстовского музея на Пречистенке в углу неразобранной. Через шесть десятилетий газеты были как новенькие.
Так вот, на первой странице той моей рабочей и, всякому понятно, заветной тетради первой значится такая запись для памяти: "А. Свободин - приемный сын Николая Сергеевича Родионова, ответственного секретаря 90-томника. Есть работа Родионова об истории издания".
С благодарностью, что был, с горечью, что его уже нет, вспоминаю Александра Петровича Свободина. Автор высококлассных текстов, он был знаковой, как принято говорить в таких случаях, фигурой в жизни нашего театра в шестидесятые, семидесятые, восьмидесятые годы.
В начале шестидесятых он обретался за маленьким письменным столом-обрубком, нормальные в тех комнатушках не помещались, в журнале "Театр", в отделе информации. Входить в редакцию надо было через какую-то щель в стене, каждый раз с трудом обнаруживая ее на улице Кузнецкий мост, где-то напротив знаменитого Дома моделей. Там и познакомились.
Время было оттепельное. Выступления Михаила Ромма, Николая Павловича Акимова, всегда желанного ленинградского гостя, устное чтение ернических политических штучек с отвальными репризами, которое устраивал со сцены Зиновий Паперный, собирали в тесном зальчике ВТО в два раза больше публики, чем он мог вместить. Кто тогда мог предположить, что не только отменят Советский Союз, но и ВТО с залом на четвертом и рестораном на первом - сгорит. Нарочно не придумаешь.
По рукам ходили слепые копии на папиросной бумаге заметок Паустовского о круизе советских номенклатурщиков на теплоходе "Победа" вокруг Европы - смех! Стоит советский номенклатурный классик у борта в центре Ионического моря, смотрит на простор и сообщает: "Наше Черное не хуже!" Фраза стала крылатой. Также в копиях - письмо Раскольникова Сталину. Стихи Коли Глазкова, которого еще не печатали.
Вот в Москву приезжает Товстоноговский театр, ошеломляющая Доронина ворожит в "Варварах", так и видится до сих пор на сцене - замерла, спиной к косяку, а вокруг Луспекаев, Копелян, Басилашвили, Лавров - впечатление могла бы передать только музыка, но никто не в состоянии такую сочинить!
О том, как готовился жить театр "Современник", со всеми этими залетами под сень гостиницы "Советская", пробегами по сцене голого Евстигнеева в "Голом короле", с переполненными урнами в Рузе на Старый новый год, с обещаниями отказываться от всех почетных званий, коли предложат - мы, мол, не таковские, с этим буйством молодой фантазии и плоти, когда и оказавшийся ненароком рядом мог сгоряча да на дурную голову жениться на одной из них, на целых шесть месяцев получив даже штамп в паспорт, - все это песнь отдельная и требует специального рассмотрения. Самого, конечно, благосклонного.
А вспоминается все тут указанное потому, что в тех залах, при тех гастролях, за теми вэ-тэ-ошными столиками, а также за столиками кафе "Артистическое" в Камергерском, куда мы однажды затащили попеть начинающего Окуджаву, короче говоря, в калейдоскопе всех тех ликующих радостей, а порой и творческих открытий жил, ходил, участвовал, был совершенно неизменной принадлежностью того праздника и трудов именно Саша Свободин.
Он писал о театре, писал здраво, точно, без малейшей конъюктурщины, с тонким пониманием и режиссерского дела, и актерской профессии, всегда умел сказать правду и никогда не обидеть. Вот и получалось, что и начинающие театральные мальчики-девочки его боготворили, и мэтры - Товстоногов, Акимов, Эфрос всегда считали важным затащить его к себе на премьеру. А потом внимательно выслушать.
Вдруг возникший "Современник", этот щедрый подарок всем думающим и чувствующим, был самой сильной любовью Свободина, он буквально пророс в нем. Писал о каждом новом спектакле, Ефремов звал его на репетиции, он участвовал в страстных обсуждениях после прогонов и генералок. Свободин даже пьесу сочинил для "Современника"! Свою единственную.
К 50-летию Советской власти Олег Ефремов решил подготовиться так, чтобы и верхи ахнули, но и низы бы от него не отшатнулись: он сотворил целую театральную трилогию - о трех этапах революционного движения в России, точно по Ленину. К нужной дате вышли три спектакля: "Декабристы", "Народовольцы", "Большевики". Для первого и третьего - пьесы были написаны Леонидом Зориным и Михаилом Шатровым - мощный состав исполнителей. "Народовольцев" сочинил Александр Свободин. И ничуть не уступил по качеству! Его документальная драма без зазоров вписалась в проект.
В финале "Большевиков" зрители поднялись с мест и в едином порыве вместе с актерами запели "Интернационал". Свидетельсвую как очевидец. Вот так те люди умели работать. И верхи у них ахали, и низы поднимались.
Свободин был, конечно, одним из лучших наших театральных критиков, но он был и театральным человеком в самом широком смысле. Сутулясь и кивая по сторонам, он пробирался на свое место и вокруг шептались: "Свободин пришел!.. Где? Вон - в четвертом ряду... А, точно!.."
Теперь несколько отвлекусь, но к Саше вернусь обязательно...
Процесс приема меня в Союз писателей затянулся на два года. Да и редко у кого получалось быстрее - анкеты, рекомендации, комиссии. Но вот - происходило! - и куда в первую очередь отправлялся новой член вожделенной корпорации? В Коктебель! В писательский Дом творчества.
Там, среди кипарисов и платанов - два корпуса с отдельными номерами и с десяток разбросанных среди деревьев коттеджей. Писателю за путевку полагалась половинная скидка, а его жене или подруге - на четверть. Да, туда можно было заехать и с подругой, не возбранялось. Предполагалось, что писатели могут творить только в обстановке предельного нравственного либерализма, а последний не мыслим при отсутствии в комнатах и на пляже персональных муз.
Однажды мимо пляжа с распростертыми на нем прозаиками, драматургами и поэтами, специально отгороженного от остального мира, шел простой человек, из "дикарей". Сдуру попробовал сунуться к сочинителям. Путь преградил постовой в белом халате, дремавший до того на табурете: "Только для писателей!"
Мужик изумился: "Это все писатели?!" "Писатели, писатели!.." "Столько писателей, а читать нечего!". Мужик махнул рукой и удалился.
Нежелающие жариться на солнцепеке располагали свои лежаки, напоминавшие обрезки штакетника, в тени под просторными тентами.
- Им под тентом хорошо, - сказал как-то, наблюдая эту картину, юморист Владимир Поляков, постоянный автор в те времена у Райкина. Ему же принадлежит самопризнание: "Как стал импотентом, будто гора с плеч свалилась".
В тот первый мой Коктебель туда же приехал Свободин с молодой женой. На вид он был заметно ее старше. Он на добрый час далеко уплывал за буйки. Интеллигент за буйками - это, согласитесь, круто. Она бегала вдоль водяной кромки на своих полных ножках, сложив ладони перед грудью и что-то выстанывала: она боялась его потерять. Он приплывал, устало усаживался на лежак, она принималась возить полотенцем по его сутулой спине, и выглядели они живой группой, почти инсталляцией под названием: нам известно, в чем смысл жизни!
Уже в Москве пришла пора ей рожать. Поползли слухи о неприятных подозрениях, о возможных сложностях в решающий момент. И тогда мы все подключились, нашли чудо-женщину - доктора в роддоме у Белорусского. В результате на свет появилась очень хорошая девочка и стала жить.
Девочка росла, потом захотела в артистки, потом, кажется, расхотела, а мы с Сашей все периодически договаривались о встрече, чтобы поболтать о назревшем, да никак не получалось: то он не мог, то я. А однажды я взял да и подрулил на авось к его даче - вдруг он дома, благо было по дороге к моей, недалекой отсюда. Летом мы оказывались соседями: его дощатое поместье - справа от ж.д. в поселке Ильинский, мое - слева. Оказывались, но не использовали.
Шел плотный летний дождь, Саша возник за оконным стеклом и было видно, что сначала растерялся, но тут же обрадовался. Завлек внутрь, в некое сплетение деревянных отгородок, усадил на мягкое плетение, брошенное тоже на нечто деревянное, предназначенное, чтобы сидеть.
И будто только вчера прервали беседу.
