Юлия Вознесенская - Женский декамерон
У матери стала я в себя приходить, только долго еще живот болел, и Каюр с Витей по ночам снились. И сейчас редко-редко, но снятся рожи их перекошенные, ухмыляющиеся: «Массажик, массажик пора делать!»
Вы, Галя, говорите, что ваш Набоков не убивал мать Лолиты? А вы знаете, как Каюр с Витей мою мать убили? Да очень просто. Как-то опять они мне приснились, я заплакала во сне громко, мама ко мне прибежала. Обмяла она меня, а я прижалась к ней и спросонья все и рассказала. Она меня успокоила как могла, уложила снова и тихонько вышла из комнаты. А на следующий день соседка меня в морг отвела: лежала там моя мама мертвая, из речки Луги вытащенная.
Тут Альбина, у которой голос уже давно начал дрожать, не выдержала, уткнулась в подушку, и плеча ее затряслись от плача. К ней подсела Галя, стала ее гладить по спине, успокаивать. А бичиха Зина качала головой и ворчала себе под нос:
— Вот ведь что городские делают, баб им мало!
Только успокоив Альбину, Галя принялась рассказывать в свой черед.
История шестая,
рассказанная диссиденткой Галиной, романтическая и немного сентиментальная, но, увы, повествующая не о современных молодых людях, а о дедушке-белогвардейце и его невесте, что придает новелле несколько ностальгическое звучание
У меня была для вас приготовлена совсем другая история, не та, которую я сейчас расскажу. Та была тоже печальная, как почти все такие истории. Но на сегодня довольно с нас печали, решила я, и очень вовремя вспомнила историю о соблазненной и покинутой, которая кончилась счастливым возвращением соблазнителя. А соблазнителем был мой родной дедушка.
Диссидентство у меня, видимо, в крови. Дед мой был белогвардейцем и ушел на Запад через Крым. Там он женился на моей бабушке, дочери профессора, у них родилась мама. А после войны они решили вернуться на родину. Их, конечно, посадили, а маму отдали в специальный детдом. Потом дедушку с бабушкой выпустили и даже дали деду возможность преподавать в университете — времена переменились. Он вернулся из лагеря здоровым, как и был. У него вообще было железное здоровье. А бабушка только вышла, только встретилась с ним, на меня, на внучку, полюбовалась — хотя чем уж там было любоваться, не знаю, да и говорит в один прекрасный день: «Ну, вот и все. Теперь я могу спокойно умереть». И умерла. Устала она там очень, в лагерях, и жить ей уже не хотелось, не было больше сил.
Дедушка поначалу очень тосковал, чуть не каждый день ездил на кладбище. Потом ушел в работу. А родственники наши, и мои родители в том числе, стали наперебой подыскивать ему невест. Человек он был очень интересный, во всех отношениях красивый: высокий и совершенно белый, но с мужественным лицом, бодрым взглядом. И белогвардейскую офицерскую выправку из него никакие лагеря не смогли выбить. Ему уже было за шестьдесят, а на него тридцатилетние женщины заглядывались. У него даже любовница была, профессорша с их кафедры, но у них ничего не вышло. Дед говорил, что в ней много ума и силы, но женственности ни на грош. Так они и расстались.
Вышел наш дед на пенсию и поехал в Киев к нашим родственникам отдохнуть и поглядеть на места своей юности. Он оттуда родом был. Из Киева мы вдруг получаем телеграмму: «Встречайте такого-то, еду с невестой».
Приходим мы в назначенный день на Московский вокзал встречать жениха с невестой. Волнуемся, что за невесту он там себе нашел? Уж, наверное, что-нибудь совсем необыкновенное, потому что обыкновенных невест у него и тут хватало, в Ленинграде.
И вот подходит поезд из Киева и выходит из вагона наш дед, а рядом с ним крохотная седая старушка, Дед подводит ее к нам и говорит:
— Знакомьтесь. Это Наденька, моя невеста с одна тысяча девятьсот девятнадцатого года.
Мы думали, дед шутит, но потом узнали — все правда. Оказывается, дедушка, тогда еще молодой офицер, полюбил совсем молоденькую Наденьку и сделал ей предложение. Была уже назначена свадьба, как вдруг вышел приказ о немедленном выступлении из Киева. Наденька была вне себя от горя, но оба верили, что гражданская война вот-вот кончится, они снова встретятся и поженятся. И вот тут мой дедушка свою Наденьку и соблазнил, так уж у них получилось. И потом, говорил он, всю жизнь чувствовал свою вину перед ней и во всех церквах за границей грех замаливал, просил у Бога, чтобы это его «преступление», как он говорил, не искалечило ей жизнь. И в Киев он поехал в основном затем, чтобы побывать на месте их любви.
А Надежда Яковлевна, Наденька, рассказывала, как после ухода и исчезновения нашего деда она никак не могла его забыть. Кое-как приспособилась к новой жизни, вышла замуж, заимела детей и внуков, но каждый год в день их прощания приходила на берег Днепра, где они прощались и где, в беседке в старом парке, она ему отдалась. С годами этот район застроили, но часть парка и даже беседка каким-то чудом остались. Надежда Яковлевна уверяет, что она и в Киеве осталась жить только для того, чтобы ходить туда каждый год в «их с Боренькой роковой день». Это моего деда зовут Борисом Сергеевичем.
И вот представьте себе их встречу. Приезжает мой дедулька в свой Киев, грустно и романтически настроенный, идет искать место прощания с невестой. Первое, что ему уже чудом показалось, это то, что он нашел уголок того самого парка, изменившийся, но не настолько, чтобы нельзя было узнать. Вдруг видит — беседка, та самая! Правда, чуть осевшая, ступеньки кое-где обвалились. Заходит он в беседку, а там сидит какая-то беленькая старушка, задумчиво смотрит на Днепр.
— Прошу прощения, я вам не помешаю? — спрашивает дед и собирается присесть на другую скамью, свободную. А старушка всматривается в него, поднимается со своей скамейки и спокойно так говорит:
— Вот вы и вернулись, Боренька.
Как тут моего крепкого дедульку инфаркт не хватил, я просто удивляюсь! Я их спросила: «Вы поцеловались, обнялись?» А дед отвечает: «Милая! В ту же секунду я узнал Наденьку, она же почти не изменилась — как мог я не схватить ее в объятия после стольких-то лет разлуки? Нам снова было семнадцать и двадцать лет, как тогда».
И знаете, должна признаться, что более влюбленной супружеской пары я до сих пор не знаю. Дед так помолодел, что снова пошел преподавать. Вот вам одна только сценка для примера.
Живут дед и Надежда Яковлевна, Наденька наша, недалеко от университета. Как-то я гостила у них с вечера и решила остаться ночевать, чтобы утром идти на занятия вместе с дедом. Академия художеств, где я училась тогда, совсем неподалеку от филфака, где дед читал свои лекции. Утром мы позавтракали и собираемся выходить. Торопимся, время уже поджимает. Дед остановился в прихожей и чего-то ждет.
— Наденька, мы уже выходим!
— Да, да! Сейчас иду.
Что-то она там в комнате замешкалась. Дед стоит и нервничает.
— Наденька, голубушка, мы опаздываем!
— Бегу, Боренька!
Я думала, она ему либо деньги даст, либо вынесет какие-то бумаги — ну, что-то в этом роде. И вдруг вижу: семенит Наденька из комнаты, а дед навстречу ей склоняется и подставляет лоб. Она его крестит, целует, встав на цыпочки, и шепчет: «Храни тебя Господь». И с этим мой дед уже спокойно идет на лекции. Так у них заведено, что он из дома не выйдет, если она его не перекрестит. Оба уверяют, что они потому так долго и не могли встретиться, что забыли тогда друг друга перекрестить на прощание.
История Галиного деда помогла женщинам отойти душой от тяжелого рассказа Альбины. У всех посветлели лица, потеплели глаза. Историю, рассказанную Ольгой, слушали уже спокойно, разве что прерывали смехом.
История седьмая,
рассказанная работницей Ольгой и повествующая о хитроумной влюбленной, сумевшей обратить в свою пользу повальное мужское пьянство
А у нас в цеху была такая соблазненная и покинутая, которая всем «брошенкам» сто очков вперед дала, всех своей смекалкой обошла.
Работала у нас Люба Кузенкова, ладненькая такая деваха, из сытого пригорода, кровь с молоком. Стал за ней ухаживать столяр один из нашего же цеха, Митрохин Пашка. И улестил ее до записи с ним переспать. А как переспал, так и начал нос воротить. Что ты, говорит, за девушка была, если под первого же, кто тебе жениться пообещал, сама легла. Какая ж из тебя жена будет? Нет тебе моего доверия как порядочной женщине, вот и весь сказ!
А Пашка этот Митрохин выпить был не дурак, каждую получку надирался прямо на заводе. Ну, ладно. Прошло сколько-то там времени, как он ей от ворот поворот дал, подошла получка. Пашка, как водится, с друзьями в раздевалке окопался, выпивает. А Люба рядом ошивается чего-то, приглядывает за ними. Как они дошли до кондиции, Люба тут как тут с поллитрой: «Выпьем, что ли, еще, ребятки?» Тем только давай. Выпили — Люба вторую бутылку из сумки вымает: «А еще по махонькой?» Не отказались. Тут Пашка с копыт, а Люба его к проходной, там такси вызывает и к себе везет. Привезла, раздела-разобула, спать с собой положила.
