Александр Янов - Россия и Европа- т.2

3 3

S. Вейдле. Цит. соч., с. 12.

Александр Иванович | Герцен

большинство ее населения как было, так и осталось в рабстве. В ре­зультате страна оказалась разодранной надвое, обреченной жить сразу в двух временных измерениях. Ее образованное меньшинство, перепрыгнув одним скачком через полтора московитских столетия, включилось в европейскую жизнь, тогда как крестьянское большин­ство по-прежнему прозябало в московитском средневековье.

Первыми, кто понял смертельную опасность этого фундаменталь­ного раскола России, были декабристы, поставившие перед собой практическую задачу ее воссоединения. В этом, собственно, и состо­ит их действительная роль в истории русского самосознания. Нельзя было окончательно избавиться от московитского наследства, не унич­тожив крестьянское рабство. И, конечно, самодержавие как его га­ранта. Другого способа довести дело Петра до логического конца, т. е. окончательно вернуться в Европу, в ту пору не существовало.

Был ли у декабристов шанс на успех, пусть даже временный? По­давляющее большинство историков уверено, что нет. Исключений, сколько я знаю, два. Первым был Герцен. «Что было бы, — спраши­вал он в открытом письме Александру II, — если б заговорщики вы­вели солдат не утром 14, а в полночь и обложили бы Зимний дворец, где ничего не было готово? Что было бы, если б, не строясь в каре, они утром всеми силами напали бы на дворцовый караул, еще шат­кий и не уверенный в себе?» Его заключение: «Им не удалось, вот все, что можно сказать, но успех не был безусловно невозможен».34 Похожий сценарий предложил столетие спустя Н.Я. Эйдельман:

«Не совсем ясными представляются суждения некоторых историков и литераторов о том, что декабристы были обречены на стопро­центный неуспех... Кто-то из декабристов (Якубович, например) мог бы, конечно, убить Николая; восставшие лейб-гренадеры без труда могли бы завладеть дворцом. Об этих возможностях, как вполне ре­альных, вспоминал позже сам царь. Тогда могла бы образоваться ситу­ация, при которой власть в Петербурге перешла бы к восставшим»?5 Еще интереснее, однако, рассуждение Эйдельмана о том, что могло бы произойти в этом случае:

«Историки очень не любят разговоров на темы „что было бы, если бы... чем, кстати, отличаются от социологов, исследователей обществен­ного мнения, которых интересуют и несбывшиеся, но возможные вари­анты событий. В случае хотя бы временного захвата столицы 14 дека­бря были бы изданы важные декреты — о конституции, крестьянской свободе, — что, конечно, имело бы значительное влияние на историю. Этого не случилось, хотя, бывало, осуществлялись и куда менее веро­ятные события, например сто дней Наполеона, которые могли быть пресечены случайной пулей сторонника Бурбонов»?6 Как бы то ни было, бесспорно, что численность откровенных про­тивников самодержавия по сравнению с их многомиллионным на­родом была тогда ничтожной (из 579 обвиненных в связи с мятежом 14 декабря в Сибирь пошел 121 человек, еще пятеро — на висели­цу). Стоит, однако, сравнить ее с числом тех, кто отважился 4 июля 1776 года в Филадельфии подписать Декларацию независимости Соединенных Штатов, чтобы убедиться, что важно вовсе не это. Ведь и откровенных сторонников независимости тоже было 56 — капля в море по сравнению с их собственным многомиллионным

Колокол, ВЫП. 1, с. 30.

Н.Я. Эйдельман. Герцен против самодержавия, М., 1973, с. 315.

Там же, с. 315-316-

народом. И в случае неуспеха их тоже ожидала виселица. Они риск­нули своей вполне благополучной жизнью потому, что, как и декаб­ристы в России, сознавали себя интеллектуальной элитой страны, мозговым центром нации, ответственным за ее судьбу.

И, между прочим, их ситуация тоже была отчаянной. Достаточно сказать, что больше трети американцев, так называемые «тори», оста­вались верны законному монарху в Лондоне и твердо стояли против независимости. И еще одна треть, как всегда бывает в переломные эпохи, «сидела на заборе», выжидая, кто победит. Добавьте к этому, что бросили 56 диссидентов в Филадельфии вызов самой могущест­венной тогда империи мира. И что в том же июле высадилась на Лонг- Айленде карательная экспедиция и 32 тысячи солдат готовились идти на подавление мятежа. Сложите все это вместе, и вам неожиданно ста­нет ясно, что у филадельфийских мятежников было в тот роковой день ничуть не больше шансов на успех, нежели у петербургских.

Я, собственно, ничего особенного этим сравнением не хочу ска­зать, кроме того, что уже сказал: век с четвертью после «вызова Пет­ра» интеллектуальная элита России была готова к не менее карди­нальной, чем независимость для Америки, реформе. Другими сло­вами, к ее трансформации в нормальную европейскую страну — без самодержавия и крепостного рабства.

Глава первая Вводная ^g^ofi ВеК РУССКОГО

национализма» сУДьба судила

иначе. Победил Николай и с ним новомосковит- ское самодержавие. Его «вызов» России был не менее крутым, чем петровский. Ибо означал он не только новый триумф самовластья и крепостного права. И не только интеллектуальную катастрофу, не­избежную, когда внезапно, в одну ночь лишают общество цвета его молодежи. Означал «вызов Николая» еще и нечто худшее. А имен­но, что надолго, на десятилетия, если не на поколения, снимается с повестки дня назревшее уже в первой четверти XIX века воссоеди­нение страны. Именно это, надо полагать, и имел в виду М.О. Гер- шензон, заметив уже в 1911 году, что «Николай и в духовной облас­ти, как в материальной, тяжко изувечил русскую жизнь — не ход ее развития, но ненормальность этого хода».37

Не менее важно и то, что, разбудив отвергнутое Петром московит- ское«особнячество», Николай безошибочно нашел единственный способ, каким можно было сохранить в стране крестьянское рабство и самодержавие. Если даже сегодняшний читатель попробует приду­мать, как можно было бы это сделать в тот роковой для страны час, все равно ведь ничего лучшего не придумает. Я знаю, я пробовал. Только национализм, только московитское убеждение, что «Россия должна идти своим особым путем», что мы единственные, — по язви­тельному выражению В.О. Ключевского, — истинно правоверные в мире, способно было тогда заново легитимизировать деспотизм и рабство. Стоит ли после этого удивляться, что наступил в России с во­царением Николая «золотой век русского национализма», по словам того же Преснякова? Что «Россия и Европа сознательно противопо­ставлялись друг другу как два различных культурно-исторических ми­ра, принципиально разных по основам их политического, религиоз­ного, национального быта и характера»?38

Настоящая цена этого николаевского отступления в Московию выяснится лишь впоследствии, когда окажется, что заново посеять в национальном сознании эту «языческую тенденцию к особнячест- ву», как назовет ее позже B.C. Соловьев,39 можно сравнительно быс­тро (особенно если в качестве сеятеля выступает всемогущая адми­нистрация режима, открыто объявившего себя деспотическим). Но и двух столетий не хватит для того, чтобы от нее избавиться.

Как бы то ни было, едва ли осталось теперь у читателя сомнение в том, что стояла Россия после смерти Александра Павловича на по­роге революционного переворота — совершенно независимо от того, чем кончилось бы дело на Сенатской площади. Просто, по­скольку не удалось декабристам довести до ума дело Петра, совер­шилась другая революция — антипетровская, московитская.

Первое возражение очевидно: какая же это в самом деле антипе­тровская революция, если в результате Николай оказался точно та­ким же самодержцем, как Петр? Формально это так. Но ведь, как мы

. уже знаем, самодержавие самодержавию рознь. И культурно-полити-

/И.О. Гершензон. Эпоха Николая I, М., 1911, с. 4.

АЕ Пресняков. Цит. соч., с. 15.

B.C. Соловьев. Соч. в двух томах, М., 1989, т. 1, с. 443.

ческая ориентация режима не менее важна для будущего страны, не­жели его формально-юридическая структура. Это неожиданный вы­вод, согласен. И тем не менее подумайте, что случилось бы с Россией^ поддержи она и сентября 2001 года не Буша, а бен Ладена.

Ведь и в этом случае формально-юридическая структура режи­ма осталась бы прежней. Изменилась бы лишь его культурно-поли­тическая ориентация. Именно это изменение, однако, и обещало бы стране катастрофу.

Глава первая Вводная |""|p|/||~QgQp

современниковно ведь нечто

подобное как раз и случилось с Россией после во­царения Николая. И поэтому мыслящие современники не могли не воспринять это резкое изменение культурной ориентации режима именно как революцию. Вот что писал, например, о разнице между петровским и николаевским самодержавием знаменитый историк С.М. Соловьев: «Начиная с Петра и до Николая просвещение всегда было целью правительства. Век с четвертью толковали только о бла­годетельных плодах просвещения, указывали на вредные послед­ствия невежества в суевериях. По воцарении Николая просвещение перестало быть заслугою, стало преступлением в глазах правительст­ва».[14] Поворот, как видим, и впрямь на 180 градусов. Попробуйте от­рицать, что это была именно революция.