Время шакалов - Станислав Владимирович Далецкий
–Ты же сама не пустила меня на порог моего дома, а теперь говоришь, что искала, – напомнил Максимыч.
– Что ты, дед! Это меня муж мой научил, чтобы ты не мешал нашей жизни, ведь я тогда беременная была и сама не понимала, что делаю, а ты сразу уехал.
Потом у меня родился сын – правнук твой, с мужем мы разошлись: он хотел твой дом продать, переехать к его матери, а деньги вложить в дело. Я не разрешила твой дом продавать, да и изменял он мне – как и все торговцы.
Давай, дед – возвращайся домой, будем жить вместе. Мать иногда заходит, когда трезвая: всё обещает бросить пить и к внуку тянется, но я сказала, что дам ей внука, когда бросит пить совсем. Приезжай дед скорее – мы соскучились по тебе!
– Как же мы жить будем – я же безработным буду: в поселке работы не найти! – спросил Максимыч внучку, растерявшись от её предложения.
– Ничего, дед! Проживем как-нибудь, я работаю немного, ребенка оставляю на соседку – ты её помнишь, Анна Васильевна, муж алименты небольшие платит на сына, огород свой, а ты будешь с внуком сидеть вместо соседки: другие живут, и мы не пропадем. – убеждала внучка Максимыча.
– Ладно, подумаю и позвоню, только это телефон не мой – сюда не звони. Прощай, поцелуй правнука, как его зовут-то?
– Алёшей, в честь тебя – это я настояла. Жду тебя дед, целую и обнимаю. Не пропадай больше, мы ждем тебя с Алешей – сказала внучка, и Максимыч выключил телефон.
Наступила тишина. Присутствующие, пусть и не полностью, но слышали весь разговор и теперь ждали ответа от Учителя.
Алексей Максимович долго и неподвижно сидел со слезами на глазах, сжимая в руке замолчавший телефон.
– Ну, что, Максимыч, поедешь домой? – нарушил затянувшееся молчание Хромой, – будь у меня внучка с правнуком на руках, я бы здесь не околачивался по развалинам.
Выходит, что я напрасно мучился здесь, в Москве, целых два года, – с горечью вымолвил Максимыч, отдавая телефон Михаилу Ефимовичу, – спасибо тебе, Тихий, за этот звонок.
Буду теперь собираться в дорогу. Надо помыться, одеться, да и кое-какие подарки купить, а как всё это сделать – ума не приложу. Привести себя в божеский вид и то негде, да и денег даже на дорогу нет.
– Ничего, Максимыч, поможем, – сказал Иванов, откупоривая бутылку водки и разливая её по трем стаканчикам, – будем побираться у церкви и на улице, водку покупать не будем – глядишь, через недельку-две и скопится сумма на дорогу и на зайчика правнуку.
– Костюм я дам, – сказал Михаил Ефимович, – у меня есть чистый и почти новый, там – на чердаке, и размер подходящий. Помыться, наверное, в бане надо – просто так эту грязь не смыть: там и переодеться и сразу ехать, чтобы не провоняться этим ароматом.
– Что же я скажу там, когда приеду? – размышлял Учитель, – сказать, что жил в Москве по подвалам и чердакам и рылся в мусорных баках, как им показывают бомжей по телевизору, нельзя: люди этого не поймут – я же учитель, а учителей там всё ещё уважают. Хотя учителя и нищенствуют сейчас, но нищенствуют с достоинством и не побираются.
Ты скажи, что работал охранником на стоянке автомобилей – там же и жил в каморке, потому что без жилья и в твоем возрасте в Москве не устроиться ни учителем, ни врачом – тогда поймут. Да ещё скажи, что сестра твоя умерла, потому и пришлось помыкаться, – посоветовал ему Хромой и добавил, – давайте выпьем за удачу, что подвернулась Учителю, за его возвращение домой к нормальной человеческой жизни и, чтобы нам тоже повезло!
Тост был принят и водка выпита.
– Видишь, Учитель, – продолжал Хромой, – не поверил ты внучке и получил два года бродяжничества по Москве, хорошо ещё, что не убили, как Черного. А разобрался бы на месте и никуда, быть может, уезжать бы не пришлось.
– Действительно, я говорил только с мужем внучки, торговцем, а самой внучки ни разу не видел. Торговец говорил, что она уехала к его матери, чтобы познакомиться со свекровью, – вспоминал Учитель свой отъезд в Москву.
В России ещё не весь народ испорчен демократией – остались порядочные люди, особенно в глубинке, – размышлял Хромой, – молодежь, конечно, озверела от такой жизни и готова топтать всех подряд, ради места под солнцем, которого она не видит и вряд – ли увидит в будущем.
Но это в Москве, а в отдалении от неё испортились только торговцы, чиновники и всякие держиморды, а прочие люди ещё сохранили участие и сочувствие к людям – особенно, когда по-соседски. Давайте, выпьем за освобождение Учителя из московского плена. Амнистия тебе вышла, Максимыч, так что больше не суйся в Москву.
– Спасибо, Хромой, за доброе слово, – отвечал Учитель, – хватит воевать с судьбой, поеду доживать домой, да нянчить правнука. Может быть и с детьми отношения наладятся – как знать!
Один телефонный звонок дал мне надежду на перемены в жизни. Может и тебе, Тихий, связаться с родиной, узнать, что к чему – ты же собираешься вернуться туда, как только оформишь пенсию. Может не стоит ждать – зима на носу, а в Москве для бомжовой жизни зима не пригодна. Попадешь в морозную ночь на улицу, замерзнешь и конец всем твоим планам.
Михаил Ефимович повертел в руках телефон и, наконец, решился: – Была – не была! Позвоню соседке матери, узнаю, как там дела с моей квартирой: после смерти матери я ей не звонил и вообще, как-то забыл о своем поселке и материнской квартире.
Он набрал номер, который сохранился в памяти телефона. Раздались гудки, потом девичий голос спросил: Кто это? Михаил Ефимович спросил Веру Васильевну и девушка крикнула кому-то: «Бабушка, кто-то тебя спрашивает на телефон»! Потом, другой женский голос снова спросил: Кто это?
– Я, Михаил, сосед ваш, сын Марии, которая умерла два года назад, – ответил он.
– Миша, здравствуй, – почти закричал телефон, – что же ты не звонил! Я тебя искала и звонить хотела, но потеряла твой номер, что оставила Мария, а этот телефон внучки и она стерла твой номер.
Дом твой стоит. Я весной протапливаю его, чтобы плесень внутри не заводилась и за газ плачу
