Андрей Белозёров - Люди до востребования
Знаешь, Лелька, у нас в городе, туда, подальше к окраине, есть такие темнющие улицы - ни единого фонаря. И живут на них озорные дети из бедных и неблагополучных семей. У них там, как у тебя: щербатые заборы, горбатые домишки и баньки, искристые сугробы осыпаны крупными, как листва, хлопьями сажи, снег хрустит, и дым печной стелется - очень добрая, сказочная атмосфера. А мимо, с работы, в свой спальный район едут люди... И эти добрые дети умеют делить людей и их жизни на двое.
Они берут мешок, набивают ветошью или соломой, надевают пальтишко драное на него, сверху напяливают треух из поеденной цигейки, снизу - нашпигованные той же ветошью кальсоны, обувают кальсоны в сапожки, и полученное чучело в непроглядной темени укладывают на дорогу. Сами же чуть поодаль - наблюдают, хихикают - эти вершители судеб.
И спешит после трудового дня водитель, дома пельмени на ужин, в кармане дивидишка напрокат. Торопится в уют и покой, весь уже там, в уюте, а может, и жена у него милая, теплая, не гулящая: зевает, шуршит фланелевым халатом, у нее нежный желобок вдоль всей груди - целовать его и жмуриться... И вдруг фары выхватывают из темени тело на дороге - ни затормозить уж, не объехать. Подпрыгнул на нем и дальше... Я из тех, кто проедет мимо и не остановится. Вот остановился один, подошел, глянул - чучело, ффу - он даже счастлив слегка, поругивает озорников. Он совершил поступок - заглянул в глаза своему мертвецу.
А сегодня, когда я встретил тебя по дороге с филфака, - а шел-то я просто за бутылкой избитым своим темнющим путем, сегодня...
Привет-привет, могли бы мы сказать друг другу и разойтись, как это уже было. Но случилось иначе - мы остановились, протянули навстречу руки жадными до тепла ладонями вперед и сцепили пальцы.
Потом были твои бесконечные кафешки, где когда-то, как гласила легенда, странные создания, все в сполохах серебряного века - Горька и Лелька - украдкой писали на столах: чорт, Блокъ. Кафешки стеклись в одно - с шуршащим мельтешением людей на заднем плане, с неиссякаемым пластиковым стаканчиком лимонного чая и грязной голубизной незыблемости стола между нами. Обо мне нельзя сказать «рукастый мужик» или «кулак с голову ребенка», но твои лапки, которые ты тянула зябко на встречу, обе легко располагались в моей заурядной ладони - еще и место оставалось. А я их прикрывал сверху второй. О... я начинал чувствовать себя мужчиной, чем-то большим, а не просто кающейся соплей, извергнутой из благостного носа.
Череда кафешек вела нас к заповедному месту, где все началось и закончилось, они были как станции на пути. И вот мы уже за городом. Идем по лыжне, проведенной спортсменами по льду той реки, в которой когда-то под струями дождя бесновалась - ты.
- Помнишь?
- Помню...
...А еще помню, что на том берегу есть дерево, державшее Горькину веревку... Но мы обходим это место - нам хочется другого.
Холодно. Тебя трясет. Жмешься ко мне. Я - мужчина, князь почти, я расстегнул дубленку, обхватил тебя, Лельку, полами.
- Ты все помнишь, князь... - уткнулась побелевшим от холода носом мне подмышку.
- Что все?
- Мы, четверо, были мифологическими существами. Сколько прошло?
- Три, наверное...
- Это навсегда.
- Зачем ты прогнала меня?
- А зачем ты не пришел снова? Все три я ждала, когда ты изменишься, вспомнишь... когда ты проснешься...
- Я не спящая красавица. И не князь. Какой уж тут князь... Мне некуда проснуться... о чем ты говоришь...
... Я вижу мир в руинах. Куда проснуться, Лелька? - ведь там, дальше, те же руины...
Глупо стоять посреди замерзшей реки под высоким небом, тебя бьет озноб, побелели и так обветренные губы, пора назад. Я мешкаю, ты завела меня сюда не случайно, я сам шел, все вело сюда, о, как я хотел очнуться ото сна... И твердой поступью - за горизонт, и подбородок навстречу ветрам, и сильной рукою... Но рука слабела, холод вгрызался в кости, я катился окатышем по отмеренному на этот особый случай времени и не мог остановиться...
- Я буду ждать... князь мой...
Не помогает. Холодно. По-злому даже как-то - смертельно холодно.
- Не говори так... Идем обратно.
Думаешь, вот, все, сейчас остановлюсь, отдышусь, силы войдут, встряхну головой и разлепятся веки, и вот уже почти остановился, стою уже, но... Подпрыгнул и дальше... Своим темнющим путем...
15. Дышать вполсилы
Время такое - пограничье между зимой и весной. Снег хрустит иначе - шварк, шварк - как-то так. Оживают запахи - не запахи еще, а намеки только, оттаивают... тонки и неуловимы они, потому что это еще не запахи земли, трав, а запахи воспоминаний - они как бы и от земли, но и более... способны в силу истонченности своей проникать в самые глубины. И часть души особая, спавшая благородным сном, наполняется ими - ожившими воспоминаниями. И хочется вслед - чистоты, силы, поступков. Хочется увидеть миф не поверженным...
Нет-нет, это еще не весна, при чем тут она, не оттепель, не капель, не слякоть, когда зима, действительно, начинает напоминать разлагающийся труп. При чем тут она...
Я зашел к Ане, отдать методичку - она пообещала состряпать мне контрольные для сессии. А жила она в микрорайоне на краю города - у нее там все из параллельных прямых: на одной параллельной - ее пятиэтажка в ряду прочих, вдоль другой - узенькая битая дорога, на следующей - красно-бурые зубья гаражей, криво насаженные в земляные десна, за ними, так же вдоль - речушка, промерзшая насквозь - лед ее полопался на ровные молочные кубы, ладно сбитые вместе; а на том берегу - вдоль - тропа под сводом тополей.
Нельзя было не воспользоваться случаем так легко сбежать от города, и уже через пять минут, пересекши реку, мы брели по этой тропке.
Солнце за спиной. Вороны, черные и гладкие, выглядели увесисто, словно камни, и сидели недвижно над нашими головами. Иные же перелетали с места на место с ветками в клювах. Аня вздыхала и, причмокивая, пробовала на вкус воздух, поджимала губы, как старушка, у которой давно нет зубов. Я откровенно покряхтывал. Как снеговики, мы размякли и подобрели на этом солнце.
- Хорошо... покойно... Анна Валерьевна... и грустно... А мне самолет не дали... На работе после семи лет стажа дают бесплатный пролет в оба конца. Один раз в год. Хотел в Москву на сессию... с комфортом... Не дали... трех месяцев, сказали, до семи лет не хватает.
- Плохо... - сказала она.
Выпущенный изо рта пар мы внимательно провожали взглядом.
- Охохохохо... И покойно вроде... и маетно. А вороны-то у нас какие ядреные, да чернющие... В Москве таких нету... Как за Урал перевалишь, так они уж серые, представляете, только крылья и голова потемнее. Я удивлен был, всех спрашиваю, вороны-то у вас... как же... А они - а как еще? Всегда так было... Эх, жаль самолета... восемь часов - и вороны уж серые...
Странная она - Анна Валерьевна, словно на матричном принтере распечатанная. И даже больше - походит она на прозаический текст средней плотности, кеглем двенадцатым набранный. Она и видит во всем в первую очередь текст. Заиграет, к примеру, песня по радио, и она оживет, если текст дурной - станет фыркать, хорошую строчку отметит, а заиграет иностранное что, или инструменталка - Анна Валерьевна сразу угасла. И вот смотрит она сейчас на дерево, а мне уж и кажется, что это дерево у нее на литеры распалось. И губы на вкус наверняка горькие, и сейчас вот эту горчинку облизывает.
- Знаете, что мне показалось? - это Анна, горькими губами.
- Расскажите, пожалуйста.
- Тропинка эта... Будто сквер и аллея... И мы прохаживаемся по аллее, а там за мостиком, пансионат для престарелых... Скоро время ужина...
- Мда... И мы, выходит, аппетит нагуливаем. Врач прописал свежего воздуха.
Я выдохнул в небо и совсем уж по-стариковски стал в него пялиться. Анна взяла меня под руку.
- Ох...
- Правы вы, сто раз правы...
Шаркая сапогами, мы углублялись под своды тополей.
- Откуда, Анна Валерьевна? Старость-то душевная... Смешны же мы со стороны, поди.
- То-то и оно.
- Как так получается? Вот Лелька... я б женился на ней, если бы под рукой была постоянно. А то, пока есть, любишь вроде, бредишь, а как уедет в свою пропастину, словно и не было человека. Пусто. И, слава Богу, вроде...
- Не любовь это, а, м-м, стремление любить. В такую игру приятно поиграть иногда. А Леля за вас бы и не пошла...
- Ну так и с ненавистью тоже. Была у меня тут одна. Катя-Катерина. Да ты ее и видела... Теперь-то я съехал с отчего дома, не знает, где я, а раньше все ходила, сцены устраивала. Любовь у нее. И втемяшилось, подай ей ребенка, воспитаю, ничего не предъявлю. Не меня, так хоть моих генов подай ей. А я не хочу размножаться вот так, даже и без обязанностей. От насилия этого, у-у, как я злобствовал, какую ехидну она из меня наружу вытащила. Я побил ее даже легонько, а ведь никого не бил... И как уж я ее презирал, да ненавидел, а оставила в покое, все сразу и позабылось, и если встречу вдруг, опять пущу... Тут главное, чтоб не надоедали, чтоб покой был... Ну а если гора не идет к Магомету, так пошла она на хер, такая гора. Вот как выходит. Инерция одна, никаких движений самоличных в душе.
