Антон Первушин - Отдел «Массаракш»
Он постоял, подождал, покуда неуклюжая громада притихнет, и продолжил путь. Битая- перебитая бетонка скатывалась с юга и взбиралась на север. Птицелов чувствовал себя ручным зверьком, на потеху неведомого хозяина вращающим обод исполинского колеса. Он видел однажды такую забаву, и она показалась ему отвратительной. Но выбора у него было не больше, чем у зверька, а колесо — значительно тяжелее.
Ничего, ничего, думал Птицелов, дробя каблуками комья подсохшей грязи, дайте только срок, доберусь до Столицы. А там выясним, кто здесь хозяин. Пришельцы там не пришельцы, пузырьки не пузырьки — вы у меня за все ответите. И вернете Лию, как миленькие. Никуда не денетесь…
Птицелов замедлил шаг, остановился, воровато огляделся окрест и саданул себя кулаком по лбу.
Вот дурень! Кого я обманываю? Самого себя?! Кто и за что мне ответит, а?! Если я Лию отбить не сумел даже у Лесоруба. А ведь он всего лишь прислужник у пришельцев. Это ж ясно, как Мировой Свет! Не Смерть-с-Топором, как думают эти малахольные, а — слуга, раб! Не человек он и не мутант, это ж видно. Наверное, тоже живая машина, как и железная птица, которая не железная… Не важно, что он такое, — важно, что создатели Лесоруба сильнее сильных. Сильнее упырей и солдат, вместе взятых. Тысяч упырей и тысяч солдат!
Глаза чесались неимоверно, но рыдать ему было не из чего. Он вспомнил Сопливую Буна- шту из своей родной деревни. Бунашта была хоть и уродливой, но веселой девкой. Все мужики деревенские к ней хаживали. Их не смущало даже, что Бунашта непрерывно истекает слезами, отчего и прозвали Сопливой. А еще он вспомнил, как снова ходил к Норушкиному карьеру. Устыдился. Поплелся выполнять обещание, данное мертвому теперь дядьке Киту. Ружье прихватил. Сам не зная зачем. Расстрелять Лесоруба самодельной картечью. Отомстить. Отвести душу. Да толку-то от его стыда и воинственного пыла. Не нашел он ничего в карьере — ни тумана, ни чудного леса, ни Лесоруба. Ржавый экскаватор, глыбы известняка, пыль и всё!
Э-эх…
Стой где стоишь!
Птицелов очнулся от горестных мыслей, обернулся. За спиной у него возник солдат с автоматом. Странный какой-то солдат. Ободранный, грязный. Вонища от него, как от мутанта. Даже хуже. Все знаки различия оборваны. Не поймешь, кто это: рядовой, капрал, офицер? На одутловатой физиономии — многодневная щетина. Глаза злые, голодные, неспокойные. Мечутся туда-сюда. Глаза труса.
Ствол, тесак, мешок на землю! — скомандовал солдат.
Птицелов не шелохнулся.
Давай, давай, деревенщина, — потребовал солдат. — А не то угощу пулей.
Птицелов счел благоразумным повиноваться. Одичал, видно, солдатик. От своих отбился, что ли? Заблудился?
Солдат кинулся к его вещам, сгреб, не спуская с Птицелова неспокойного взгляда. Запустил исцарапанную замызганную руку в вещмешок, выхватил кусок вяленой козлятины, впился желтыми зубами, заурчал. Птицелов брезгливо смотрел, как стекают по солдатскому подбородку тягучие слюни. Нет, таких солдат он еще не видел. Там, у Голубой Змеи, они бравые. В черной ладной форме, в беретах набекрень, пряжки и нашивки сияют. А это что? Это вонючий пес, избитый хозяином и пинками выгнанный со двора. Или — беглец. Сбежал из части. Как таких называют? Дизир… дезер… Не вспомнить сейчас. Бродит, скотина, по дороге, грабит прохожих. Как он меня назвал? Деревенщиной! Из деревни, значит… Да, я из деревни! Из деревни, которую такие же вот ублюдки сожгли, а мирных ее жителей — расстреляли. Может, ты и стрелял, пес?! Угостил мою маму пулей?!
Подкованным мыском тяжелого армейского ботинка Птицелов с размаху врезал солдату по обслюнявленному подбородку. Брызнула кровь и обломки плохих зубов. Солдат как-то по-детски всхлипнул, опрокинулся навзничь. Вскинул автомат, но Птицелов с ходу вышиб смертоносную железяку» Наступил солдату на руку и ударил в висок. Ногой. В черепе беглого солдата что-то хрустнуло, он дернулся и затих. В открытых глазах его застыла боль и детская обида на несправедливую судьбу. Птицелов попятился. Тошнотворный ком подкатил к горлу.
Убить человека, пусть даже и солдата, грабителя, это не то же, что убить упыря. Птицелов отбежал к обочине, рвотный спазм скрутил его пополам…
Когда к нему вернулась способность воспринимать окружающее без кровавой мути в глазах, Птицелов распрямил согбенную спину и увидел рядом с трупом солдата группку мутантов. Они покачивали большими, одинаково лысыми и бугристыми головами, одобрительно цокая и подхихикивая. Мутантов было трое, и они были хюрошо экипированы. Утепленные куртки мехом внутрь сидели на крепко сбитых телах как влитые. За спиной у каждого висел колчан с луком и стрелами, а в руках поблескивали начищенной сталью карабины. Армейские многозарядки, нечета дедовским дробовикам из арсенала Бошку. Да и росту они были завидного. Для мутантов.
Разведчики, догадался Птицелов.
Самый маленький из разведчиков, видимо, почувствовал его взгляд, обернулся. Оскалился приветливо, подкатился на коротких кривых ногах.
Фермер съел солдата, так ему и надо! — объявил он.
Птицелов непонимающе уставился на разведчика. Чего он несет, какой еще фермер?
Что уставился, как лунь? — вопросил мутант. — Разум что ль, зашел за ум?
Это у тебя, видно, зашел, — огрызнулся Птицелов. — Тоже мне поэт нашелся… Придворный рифмоплет его величества короля воров Отул Сладкоголосый.
Если фермер мне хамит, будет мною он убит! — выпалил разведчик, вскидывая карабин.
Остынь, Шестипалый! — подал голос второй разведчик. Подошел, уставился на Птицелова бельмастыми зенками. — Не видишь, что ли? Не в себе парень.
Точно, не в себе, — подтвердил Птицелов. — А откуда ты…
Мне Бельмастый — не указ, — перебил его рифмоплет, — надо, сделаю на раз.
Но карабин опустил.
А здорово ты его, — сказал Бельмастый. — Дезертира-то. Развелось их сейчас, почище упырей… Чем ты его так? Неужто ногами?!
Птицелов неопределенно дернул плечом. Ему не хотелось обсуждать убийство.
Рифмоплет вдруг присел на корточки, потрогал ботинки Птицелова, поцокал, воззрился на владельца добротной обуви снизу вверх.
Как водится промеж людьми, ботинки эти щас сними! — призвал он.
Пошел ты!..
Бельмастый сокрушенно пожал плечами.
Придется снять, паря, — сказал третий разведчик, незаметно подошедший к Птицелову со спины. — У Шестипалого прохоря давеча прохудились, не держат воду. А нам в худых прохорях никак нельзя.
Глаголет истину Затворник, — возвестил рифмоплет, — ботинки дали течь во вторник.
Да я сам… — начал было Птицелов, но осекся.
В спину воткнулось что-то твердое.
Не дури, — посоветовал Бельмастый. — Хорошие у тебя ботинки. А зачем тебе такие? Навоз давить. Так вон в его… — он указал карабином на труп, — дезертирских говнодавах сподручнее будет.
Сапоги солдата выглядели куда как хуже «прохарей» рифмоплета, но Птицелов спорить не стал. Разведчики не шутили, это ясно. Он сел прямо на бетон, начал разуваться. Когда стаскивал правый ботинок, толстый носок зацепился за что-то и слез с ноги.
Глянь-ка?! — ахнул Бельмастый. — Свой!
Что и говорить, умеют жить разведчики!
За узкими, больше похожими на бойницы, окнами холодно мерцала белесая ночь. Шумел ветер в кронах. Гортанно перекликались упыри. А здесь, в хижине, пылал огонь в очаге, красноватые отсветы плясали на закопченных бревенчатых стенах, булькала в котелке наваристая похлебка. В предвкушении ужина мутанты дымили самодельными цигарками.
И куда тебя несет? — вопрошал Бельмастый. Наросты на глазах его отражали свет очага — ни дать ни взять упырь красноглазый. — Оставайся-ка ты лучше с нами. Парень ты, я гляжу, не хилый. С дезертиром вон управился… Будешь четвертым. Мы тебя научим дичь загонять. Покажем заповедные тропы. Скучно станет, блокпост подорвем. Или санитарную машину перехватим. Там, в машинах этих, такие девахи ездят… Ммм… Нечета нашим мутанткам кривоногим…
Птицелов опустил голову, чтобы бельмастый разведчик не заметил недоброго блеска в его глазах. Мутантки ему не нравятся, видите ли…
Не могу я у вас остаться, — сказал Птицелов. — Дело у меня.
Какое дело может быть у мутанта на Севере? — проговорил орудующий у очага Затворник.
Дело мутанта на Севере, — сымпровизировал Шестипалый, — болтаться на висельном дереве.
Колдун меня послал, — ответил Птицелов.
А-а, ну если только Колдун… — протянул Бельмастый. — Тогда, конечно… Супротив Колдуна не попрешь.
Помолчали. Затворник снял котелок с огня и тут же подвесил другой — для чая. Из какого-то закута принес глиняные миски — курильщики поспешно загасили цигарки, — сунул в нетерпеливые руки, наполнил аппетитным варевом, разложил на чистой тряпице деревянные ложки и ломти хлеба — насыщайтесь, друзья-подельники. Мутанты оживленно заскребли ложками.
