Александр Янов - Россия и Европа- т.2

вопрос: почему именно лицо Данилевского обре­ла Национальная идея постниколаевской России, а не, допустим, его главного конкурента И.С. Аксакова, тогдашнего вождя славяно­филов, ратовавшего за Славянский союз и за водружение креста на Св. Софии ничуть не менее страстно, чем Данилевский? Почему не на сочинениях Аксакова воспитывалось целое поколение российской элиты (включая не только тех, кого перечислил Пивоваров, но и по­следнего императора), а на идеях Данилевского? Ведь именно Акса­ков был главным героем того, что князь Мещерский назвал «славян­ским пожаром» 1876 года: «В Москве народным диктатором стал Иван Сергеевич Аксаков, взявший в свои руки всё дело славянского движе­ния, а в Петербурге его единоличную роль, действительно всемогу­щую, исполнял славянский комитет». И именно благодаря усилиям Ак­сакова «к концу лета всё в России было отставлено на второй план и только один славянский вопрос завладел всеми до такой степени, что не было уголка в России, где бы не горел славянский вопрос».145

Казалось бы, Аксакову и карты в руки. Кем был по сравнению с «народным диктатором» скромный биолог Данилевский, не чис­ливший за собою никаких славянофильских подвигов, не издавав­ший свою газету и никогда не видевший в глаза императора? Прав­да, будущий председатель кабинета министров П.А. Валуев был не­сколько другого мнения о деятельности Аксакова. Например, 4 августа 1876 года он записал в своем дневнике: «Мы дошли до славянофильского онанизма. Вся Россия в бесплодной лихорадке... Все бредят южными славянами, не разбирая даже и не ведая, кто они».146 Но и Валуев не мог отказать Аксакову в исключительной энергии и безусловной преданности славянскому делу. Важнее, од­нако, что к Аксакову был еще в 1881 году необычайно расположен и новый император. Как вспоминает А.Ф. Аксакова (в девичестве Тютчева), Александр III сказал ей: «Я читал все статьи вашего мужа за последнее время. Скажите ему, что я доволен им... Он честный и правдивый человек, а главное он настоящий русский, каких, к не­счастью, мало... Я сочувствую идеям, которые высказывает ваш муж. По правде сказать, его газета единственная, которую можно читать. Что за отвращение вся эта петербургская пресса — именно гнилая интеллигенция».147

В.П. Мещерский. Цит. соч., с. 445.

Дневник П. А. Валуева. М., 1961, с. 381

А.Ф. Тютчева. При дворе двух императоров, М., 1929, с. 225.

Так каким же образом тогда победителем оказался все-таки Дани­левский? Тому, я думаю, три причины. Во-первых, Аксаков имел несча­стье убедить графа Николая Игнатьева, всемогущего тогда министра внутренних дел, в необходимости созвать Земский собор. Победонос­цев ему этого не простил. Беспощадно, как мы помним, зарубив эту идею, он доступно объяснил молодому императору, почему смутьян­ские идеи не должны нравиться лидеру, написавшему на своем знаме­ни «стабилизация режима». Попутно Победоносцев, конечно, поста­вил крест на карьере Игнатьева. Аксаков был выслан в свое имение и никогда уже больше расположением императора не пользовался.

Во-вторых, в 1881 году Александр III просто еще не разобрался толком в политических воззрениях Аксакова (и вообще славянофи­лов). Позже, когда его ментор растолковал ему на пальцах что к чему, император не только перестал считать Аксакова «настоящим рус­ским», но и испытывал к нему искреннюю неприязнь. Вот идеи Акса­кова в изложении Пыпина : «по славянофильской теории оказыва­лось, что видимая Россия — не настоящая, что Россия настоящая кончилась с реформой Петра, после чего наступил петербургский период, представляющий нарушение истинно русских начал, измену им».148 Для Александра III, согласитесь, предположение, что он управ­ляет «не настоящей Россией» и сам еще вдобавок «не истинно рус­ский», должно было звучать чем-то вроде оскорбления величества. Усугублялось всё еще и крайним догматизмом славянофилов, про­возглашавших, что «мы сначала сыны православной церкви, а потом уже русские и славяне», отталкивая тем самым от России славян-ка­толиков — хорватов, словаков, чехов. Славянофилы не желали при­знавать, что эти народы, говоря словами того же Пыпина, «имеют по­зади себя тысячу лет католичества» и «вопрос страшно усложнен этой тысячелетней историей».149 С этой точки зрения, Данилевский, кото­рый не требовал, чтобы Россия вернулась в XVII век, а славянство — ко временам Кирилла и Мефодия, был куда ближе сердцу императо­ра и, что не менее важно, Победоносцева.

В-третьих, наконец, агитация Аксакова была все-таки не более,

чем публицистика, он просто подхватил упавшее после Крымской

f

А/У. Пь/пин. Цит. соч., с. 109.

1

(

войны погодинское знамя и темпераментно повторял внешнеполи­тические идеи, от которых, как мы помним, давно уже отрекся их автор. И воттут Данилевский имел перед ним решающее преимуще­ство. Он был первым, кто представил публике старую погодинскую схему в ореоле безупречной, как тогда казалось, учености, дал ей верховную интеллектуальную санкцию. Неискушенные читатели, а порою, как слышали мы от Пивоварова, и очень даже искушен­ные, но искавшие лишь научного обоснования своих собственных взглядов, воспринимали его книгу как «открытие законов истории», как последнее слово науки, авторитетно подтверждающее то, что им хотелось услышать. За политическую благонадежность схемы Данилевского ручались церберы контрреформистского режима, возведшие её в ранг государственной философии, за благонадеж­ность научную ручался сам Бестужев-Рюмин. Чего же боле?

Даже в социал-демократической среде, бесконечно далекой от славянскихстрастей, никому, как вспоминал позже Г.П. Федотов, не приходило в голову с ней спорить: «схема эта вошла в учебники, презираемые, но поневоле затверженные и не встречавшие кор­ректива».150 Мало кто вчитывался в «законы истории» Данилевско­го. Зато все усвоили, что, откажись Россия от войны во имя своего славянского предназначения, не оставит она по себе и «живого сле­да». В этом смысле сыграла его схема в некотором роде роковую роль в истории России, окончательно превратив в умах её правите­лей былую погодинскую «мифологию» в «исторический завет». Тем более, что, прав Федотов, корректива действительно не было. Мно­гие ли тогда знали о возражениях Соловьева? И кого, кроме разве чудаков вррде князя Мещерского, интересовали непопулярные в ту пору суждения русских дипломатов?

Глава седьмая

Национальная идея ОпрЭВДаНИе ВОЙНЫ

Была, разумеется, у неожиданной популярности Данилевского и другая сторона. Аудитория для его проповеди была, как мы уже говорили, подготовлена. Публике, воспитанной на зажи­гательных статьях Аксакова и все-таки не дождавшейся к началу XX

150 Г.П. Федотов. Судьба и грехи России, Спб., 1991, с. 36.

века реванша за поражение Николая, невыносимо было видеть Россию в роли младшего партнера Крымской победительницы — Франции. И еще невыносимей «признать вместо султана императо­ра германского привратником Проливов», как сочувственно цити­рует Сергея Сазонова Н.А. Нарочницкая.151 Если нестерпимым пред­ставляется это ей даже в 2002 году, то нетрудно вообразить, что должны были чувствовать современники Сазонова. Вот буквально так: «Окончательное водворение Германии на Босфоре было бы равносильно смертному приговору России».152

Впрочем, ничего другого и ожидать нельзя было от того, что и сегодня представляется Б.П. Балуеву как «вековечная доминанта враждебности Европы к России, [которая] основывается на органи­ческой несовместимости двух культурно-исторических типов из-за их сущностных и возрастных различий».153 Как, спрашивается, было стерпеть такой афронт со стороны «несовместимого культурно-ис­торического типа», не поставив его на место? Тем более, что Дани­левский, а это значило тогда Наука, учил, что война за проливы и славянство желанна для России и благодетельна. И что без неё она попросту «потеряет свою идею» и ей «ничего не останется, как бесславно доживать свой жалкий век» в качестве «недоросля в гро­мадных размерах».

Насколько же, право, умнее, проницательнее и даже, если хоти­те, доброжелательнее к России звучит в сравнении с самоубий­ственной рекомендацией Данилевского суждение британского ис­торика Доминика Ливена, что «ни славянская идея, ни косвенный контроль Австрии над Сербией, ни даже контроль Германии над проливами нисколько не оправдывали... фатального риска, на кото­рый пошла Россия, вступив в европейскую войну»!154 По науке, од­нако, т.е. по Данилевскому, выходило, что оправдывали.

И когда мы цитировали знаменитую фразу военного министра В.А. Сухомлинова «Государь и я... знаем, что из войны произойдет только хорошее для России», разве не очевидно было, что слышим