Георгий Адамович - «…Не скрывайте от меня Вашего настоящего мнения»: Переписка Г.В. Адамовича с М.А. Алдановым (1944–1957)
Простите, дорогой Марк Александрович, что еще раз надоедаю Вам.
Ваш Г. Адамович
24. М.А. АЛДАНОВ — Г В. АДАМОВИЧУ 14 января 1949 г. Ницца 14 января 1949
Дорогой Георгий Викторович.
Моя сестра написала нам, что Вы прочли превосходный доклад[112]. Сообщила к слову, что Вы два раза цитировали меня: о «Войне и мире», чему я чрезвычайно рад, и о том, что «Хаджи-Мурат» «последняя прекрасная вещь в русской литературе». Вероятно, моя сестра не совсем правильно передала Ваши слова: я говорил, что это последний великий роман в русской литературе. Я предполагаю (и надеюсь), что Ваш доклад будет полностью напечатан в «Р<усских> новостях»?[113] Если так, то очень прошу либо внести эту «поправку», либо, еще лучше, эту цитату из нашего разговора в статье выпустить. Я уверен, что Иван Алексеевич за себя обиделся бы. А Вы знаете, что он серьезно болен, и я избегаю всячески всего того, что могло бы его волновать: Вам известно, как я его люблю. Да и Вы тоже очень его любите.
Отчего же Вы, несмотря на Ваше обещание, так к нам больше и не зашли! Мы были очень огорчены. Не собираетесь ли опять в Ниццу? Не скажу, чтобы здесь было так хорошо, но я теперь как старый князь Болконский: везде плохо, но уж лучше всего этот уголок в диванной, за пианино[114].
Шлем Вам самый сердечный привет.
Это письмо, конечно, «конфиденциально».
25. Г.В. АДАМОВИЧ — М.А. АЛДАНОВУ. 21 января 1949 г. Париж
21 янв<аря> 1949 53, rue de Ponthieu Paris 8e
Дорогой Марк Александрович
Спасибо за письмо. Я был очень рад получить его.
Любовь Александровна <Полонская>, очевидно, не совсем точно передала мои слова о «Хаджи-Мурате». Я привел Ваше мнение: «это последняя великая вещь в русской литературе». Хорошо помню, что сказал именно «великая», а не «прекрасная» — и в качестве комментария добавил, что были вещи, может быть, и не хуже написанные, но не в этом дело… Должен признаться, что немножко уклонился от истины, сказав, что Вы говорили об этом в присутствии Бунина, который будто бы немедленно и без всякой обиды с Вами согласился[115]. Но это — из области фантазии, по-моему правдоподобной. И для Бунина, мне кажется, скорей выгодной (т. е. рисующей его в хорошем свете), чем отрицательной, — правда? Впрочем, по рассказу В. Микулич, Лесков десять лет помнил, что она сказала ему «простите, вы все-таки не Толстой»[116], и сердился ужасно, хотя и старался уверить ее, что сердится только от ее предположения, будто он может себя и Толстого сравнивать. Но Ваши слова о «Хаджи-Мурате» имеют, по-моему, не тот смысл. Я, во всяком случае, представил их так, что на Т<олстом> кончился «золотой век русской литературы», а замечательные писатели и были, и еще будут.
Доклад мой нигде, ни всего менее в «Р<усских> нов<остях>», напечатан не будет. Во-первых — он не написан, и читал я его по конспекту, ужасно спутав и скомкав все о Достоевском (очень трудно о нем, особенно о тоне его, и тут я ничего не нашелся сказать из того, что вспомнил, вернувшись домой). А во-вторых — газете это не интересно, да и вообще, по отзывам «до» и «по» люди интересуются исключительно «новинками» и хотят быть au courant[117], главным образом. Одна дама, впрочем, подошла и спросила: «Почему Вы не прочли что-нибудь другое. вот, например, о Малларме?» Отчего о Малларме — неизвестно. Даже не новинка.
Дорогой Марк Александрович, хочу воспользоваться случаем и спросить Вас о деле, ничего не имеющем общего с литературой.
Некоторые из моих друзей, зная положение моих дел, спрашивают меня: «Отчего вы не устроитесь переводчиком в ONU?[118]» Мне сначала, и довольно долго, казалось это невозможным из-за необходимости жить в Париже и даже во Франции, — а теперь я думаю: почему, в сущности, невозможно? Сестру я мог бы устроить где-нибудь, если бы для того были средства. По наведенным мной справкам — все зависит от Григоровича-Барского[119], живущего в Нью-Йорке. Он будто бы — персона важная, и надо найти к нему ход. Его знает Влад. Андр. Могилевский[120], но я не уверен, что письмо от В.А. имело бы для него большое значение. Знаете ли Вы его? Если знаете, согласились ли бы Вы написать ему обо мне и моем желании? Спрашиваю об этом только «теоретически», еще ничего не прося. Если Вы с ним не знакомы, кто, по-Вашему, мог бы ему написать? И какое вообще Ваше мнение об этом деле и возможности добиться успеха? Плохо то, что могу я быть переводчиком только russe-franfais и обратно. Английский я знаю плохо и не возьмусь быть не только interprète’ом[121], но и traducteur’ом[122]. Переведешь не так Вышинского[123], а потом будет война.
Буду очень благодарен за ответ. Как Вы живете в Ницце, куда я, кстати, с удовольствием переселился бы. Если бываете в Juan, видите ли мою хозяйку M-me Frauin[124], которая — судя по письмам ее — действительно не совсем «в себе»?
Шлю самый сердечный привет, дорогой Марк Александрович, и крепко жму руку. Передайте, пожалуйста, мой низкий поклон Татьяне Марковне.
Ваш Г. Адамович
Я окончательно спутал орфографии. Простите, если пишу то по старой, то по новой.
26. М.А. АЛДАНОВ — Г.В. АДАМОВИЧУ 23 января 1949 г. Ницца 23 января 1949
Дорогой Георгий Викторович.
Очень рад был Вашему письму. Значит, все в порядке. Но жалко, что Ваша лекция не будет напечатана. Немного Вы меня удивили тем, что сделали Бунина участником нашего разговора. Здесь был бы (при мегаломании) случай сказать: «вот как пишется история!» Бог Вас, однако, простит.
С Григоровичем-Барским я немного знаком: раза два видел его в Америке, на заседаниях этой самой Организации. Он говорил мне любезности, так что, может быть, отнесется к моей просьбе и внимательно, хотя я в этом далеко не уверен. С удовольствием напишу ему о Вас, но для этого мне нужно знать его имя, отчество и адрес. Вероятно, Вл<адимир> Андреевич знает. Сообщите мне, и я тотчас ему напишу. Должен Вам, однако, сказать следующее: 1) Он человек правых взглядов и к «Р<усским> новостям», вероятно, относится очень враждебно; а ему, конечно, известно, что Вы там пишете. 2) Все кандидаты в переводчики должны сдавать экзамены, и кандидатов там много. Экзамен как будто не поверхностный: один мой знакомый, поляк, прекрасно знающий французский и русский языки, не был принят. Однако дело не в этом, а в том, можно ли этот экзамен сдавать в Париже? Если да, то Вы ничем не рискуете. Если же экзамены сдаются теперь только в Нью-Йорке, то, конечно, Вы от Вашего плана откажетесь: не ехать же туда на свои деньги без уверенности в том, что место для Вас будет. Вероятно, в Париже еще остались какие-либо органы ОНЮ[125]. Советую Вам там справиться. Быть может, это знает Ваш коллега К.К. Грюнвальд?[126] Должна бы знать и семья Тхоржевского[127]: сын[128] Ив<ана> И<ванови>ча именно переводчик в ОНЮ (кстати, я слышал, как он переводил речь Громыко[129], — переводчик он совершенно изумительный). Неужели Вы согласитесь переехать в Нью-Йорк?!
У Буниных я бываю часто, но госпожу Фруэн не видал: Ив<ан> Ал<ексеевич> никого к себе не пускает, мы сидим у него в комнате, где он и завтракает, и обедает, так что из жильцов дома я никого не вижу. История с Союзом, мне давно смертельно надоевшая, его, Бунина, еще очень волнует. Напрасно он, по-моему, пишет и письма в редакцию, Яблоновскому, Зайцеву[130].
Вот обрадуете, если приедете в Ниццу! Как прошла Ваша французская книга?[131] Много ли работаете?
Т<атьяна> М<арковна> и я шлем Вам самый сердечный привет. Как только Вы мне напишете о сказанном выше, я постараюсь написать Григоровичу-Барскому возможно убедительнее. Не скрою, в успех верю мало. Там платят огромные жалованья, и поэтому лингвисты всех стран стараются туда попасть. Сын В.В. Вырубова[132], служивший там в секретариате, говорил мне, что в ОНЮ скопилось двадцать тысяч прошений! (конечно, из них только небольшая часть относится к должностям «интерпрэтеров» и «транслэторов»).
27. Г.В. АДАМОВИЧ — М.А. АЛДАНОВУ 28 апреля 1949 г. Париж 28/IV-49
53 rue de Ponthieu Paris 8e
Дорогой Марк Александрович
Прежде всего, простите, пожалуйста, что я не написал Вам после Вашего, такого любезного, письма, где Вы предлагали мне помочь в устройстве дел с ONU. Объясняется это тем, что я все думал, как быть и что делать, а потом пришел к заключению, что самое правильное — не делать ничего. Все равно ничего не выйдет.
Спасибо большое, во всяком случае, за Ваше доброе желание. Я был очень тронут Вашим письмом и тем сильнее «угрызаюсь», что сразу Вам не ответил.
А сегодня я Вам пишу по совсем другому поводу.
Меня, да и не одного меня, занимает мысль об устройстве пушкинского вечера[133]. Я думал сначала, что будет устроен вечер общий, действительно объединенный с «правыми» и «левыми», на один вечер примирившимися. Но это оказалось невозможным, и есть для примирения пределы (даже для меня). Надо бы, по-моему, все-таки чествование устроить, в дополнение или в противовес тому, которое возглавил, к моему удивлению, Маклаков[134]. Я написал на днях Ив<ану> Ал<ексееви>чу с просьбой быть председателем и главой всего[135]. Он ответил, что не может сидеть на эстраде, но я надеюсь, что имя он даст. Согласен Ремизов, согласна Тэффи. Скажу Вам правду, мне казалось, что Вы не согласитесь, и я это чувствовал с такой уверенностью, что даже не хотел Вам писать, считая мечтания о Вашем участии вполне «бессмысленными». Вы много раз говорили и мне, и другим о своем желании быть в стороне от всего. Но Надежда Александровна мою уверенность поколебала. «Как? Почему? Марк Александрович наверно согласится!» — вот ее восклицания по телефону. Может быть, она права? Может быть, Вы правда согласитесь дать свое имя, как участника комитета[136], если к самому вечеру не будете в Париже? Это было бы, Вы сами знаете, до крайности ценно и важно.
