Приклонский Е. - Дневник самоходчика. Боевой путь механика-водителя ИСУ-152. 1942-1945
Вот треугольничек от мамы из Сампура — райцентра в Тамбовской области, куда она эвакуировалась с сестренками из Смоленска. У них по-прежнему трудно: в морозы Майка вынуждена пропускать уроки из-за плохой одежонки, с питанием тоже неважно. А мать накануне Нового года вместе с теплыми длинными вязаными носками додумалась послать мне, словно маленькому, круглых бледно-розовых пряников, из которых в посылке уцелел лишь один в паре с обломком ржаного сухаря, запутавшегося в обшивке. Небольшая посылочка оказалась бессовестно выпотрошенной. Уж лучше бы сестренки эти пряники съели! Растерянно ощупав полупустой мешочек, обратился было с претензией к работнице почты, но она только плечами передернула и в сердцах, как будто не меня, а ее ограбили, отрезала, что почта не отвечает [43] за сохранность посылок в мягкой упаковке. Странное какое-то установление...
Следующим в пачке лежало письмо с фронта от дяди Миши. Он мобилизован летом 41-го, хотя ему тогда уже перевалило за пятьдесят, служит при штабе армии (судя по адресу), и должность его мне, понятно, неизвестна. В первую империалистическую войну был начальником штаба батальона. Воевал и в гражданскую.
А вот треугольничек дяди Бори. Агроном, влюбленный в свое дело, добродушнейший человек, он после нападения Германии стал зенитчиком. Это превращение мне кажется символичным: труженик, лелеющий землю, работающий на ней не покладая рук, теперь этими самыми руками уничтожает самый зловредный и отвратительный сорняк на ниве человеческой истории — фашистскую нечисть, наглых захватчиков, что распахивают чужие земли бомбами и снарядами, сея смерть всему живому и сводя на нет плоды долгого и упорного труда многих поколений.
Двоюродная сестра Иринка (Борисовна) сообщает из Калинина о больших разрушениях, сделанных фашистами за короткое время хозяйничанья в оккупированном городе, о смерти многих тверичей. Погибла и наша бабушка. Она вместе со своей старинной подругой, тоже учительницей, покинула родной город, не желая очутиться под одной крышей с каким-нибудь баварским громилой или белобрысым потомком тевтонского рыцаря из Орденской (ныне Восточной) Пруссии. Морозной ночью старушек застала в открытом поле сильная метель. Бредя по глубокому снегу и борясь с ветром, они совершенно выбились из сил, присели передохнуть в придорожном ельничке (там было потише) и заснули навсегда... Тела их нашли колхозники, вышедшие на расчистку прифронтовой дороги от снежных заносов. Кто-то из работавших возле обочины случайно обратил внимание на черный лоскут, торчавший из свежего сугроба под елкой. Лоскут этот оказался краем полы бабушкиной шубы. Первым погиб ее средний сын, как и должно мужчине, а месяцем позже и она сама, вечная хлопотунья и заботница, мать шестерых детей, давно уже вышедших в люди. И дедовский дом, где родились и выросли ее дети, — скромный домик из красного кирпича на берегу Волги, немного повыше впадения Тверцы, — разрушен немецким снарядом... [44]
Только о ленинградцах наших ничего пока не знаю. Мама не имеет о них никаких сведений. Представляю, как маме тревожно и тяжело: там осталась ее старая мать, двое братьев и сестра — все с семьями. Дядя Яша, носящий фамилию Филиппов, а не Смирнов по вине пьяного в дым церковного причета, совершавшего обряд крещения, — инженер судостроительного завода имени Андре Марти, а Ленька, его сын, наверное, на фронте. Другой дядя, Александр Смирнов, великолепный слесарь-лекальщик, работает на Балтийском заводе. У него двое ребятишек. У тети Маруси — один. Живы ли наши родичи? Город плотно блокирован врагом с осени 1941-го, и о жестоких страданиях его жителей от холода и голода доходят страшные вести. Но город Ленина, славный своими революционными традициями, держится. Держится, несмотря ни на что. Его замечательные люди — рабочая гвардия и моряки-балтийцы, бойцы и командиры всех родов войск — не падают духом, как им ни трудно, и не только неколебимо стоят на всех оборонительных рубежах, но и наносят весьма ощутимые удары по врагу, который уже решил, что взять Ленинград — дело времени (разумеется, при активной поддержке со стороны голода и холода в сочетании с варварскими систематическими обстрелами городских кварталов из осадных орудий и частыми массированными бомбардировками с воздуха).
Ночь новогодняя прошла в невеселых раздумьях: мрачные мысли почему-то сами собой лезут в голову, когда в желудке пусто. И всего только не поужинал! А в Ленинграде... Время от времени поднимаюсь со своего чурбана, чтобы подбросить дров и постоять, прижимаясь спиной к печи, которая по неизвестным мне причинам никак не желала делаться горячей, хотя топливо пожирала вполне исправно.
Дров хватило все же до прихода курсанта, присланного на смену. Он заявился лишь в середине дня, с двумя котелками в руках, недовольный и хмурый, так как в училище сегодня, оказывается, все отдыхают и занятий никаких нет, в том числе и вождения. Пока я усердно трудился над слегка подогретыми ужином и завтраком, сваленными в один котелок, сменщик мой, показав на другую, пустую посудину, с некоторым смущением признался, что по дороге нечаянно пролил праздничный компот, однако выражение его лица и интонации голоса показались мне не совсем искренними. Черт с ним! Обрадованный тем, что наконец могу отправиться спать, великодушно указываю [45] товарищу направление к дому, где мне одалживали пилу, и отправляюсь восвояси.
В роте меня ожидала радость: пришло извещение о посылке из Магнитогорского детдома.
На следующий день, вечером, после занятий, фанерный ящичек, обтянутый белой материей, был доставлен мною в казарму. В нем оказался настоящий клад: на плотно уложенных черных сухарях красовался добрый кусок сала и полголовки круглого сыру. Это, конечно, расстарались Катя (ее произвели в кладовщицы), Мария Михайловна и грустная Галя. В письмеце, вложенном в посылку, множество приветов от моих младших «корешей»: Юлая, Николки, Альберта и других. Спасибо вам, друзья мои, за добрые пожелания на Новый год, за все! Но куда девать неожиданно свалившееся богатство? Тумбочек у нас нет, под тюфяки класть ничего не разрешается. Старшина каждый день лично проверяет, хотя и дневальные делают это ничуть не хуже. Носить с собой? В чем? У нас нет даже полевых сумок... То в одном, то в другом учебном взводе, шагающем на занятия, можно увидеть счастливчиков, которые вынуждены повсюду таскать с собой тряпичную торбочку с провиантом. Неудобно, некрасиво и — стыдно. Решение пришло не сразу, а после некоторых желудочно-собственнических колебаний. Половина припаса была поделена между лучшими друзьями, остальное кое-как рассовано по карманам, что тоже было не очень удобно, но все же не торба. А сало, которое надо было есть экономно, пришлось-таки несколько дней носить, завернутое в тряпицу и маскируя за пазухой, пока оно не «растаяло». И с каким облегчением вздохнулось, когда вся эта «прикормка» кончилась! Чего стоил хотя бы проникновенный взгляд А. П., который на другой день после доставки того памятного ящичка в казарму подошел ко мне и попросил пару сухарей, чтобы «хватило хлеба на ужин». Сухари он, конечно, получил, но почему-то ни словом не обмолвился о своем друге Гончаренко, которому тоже неоткуда ждать «подкрепления». Эх, сразу бы все содержимое посылки съесть всем отделением — и точка, но было уже поздно...
А есть нам всегда хотелось очень, особенно после занятий на морозе. И не забыть наших ухищрений раздобыть что-нибудь съедобное: кочан капусты, например, замечательной мороженой капусты, превратившейся в кусок льда, или несколько картофелин, вынесенных в ведре с грязной водой и очистками [46] через черный ход пищеблока, когда на кухне работал наряд из нашей роты, или хотя бы жмых, предназначенный для откормки свиней. Похищенную предприимчивым курсантом плиту жмыха (плиткой ее не назовешь) при первой же возможности разбивали на мелкие осколки и прятали в карманы. Кто-то из ребят имел неосторожность засунуть в наволочку своей подушки кусочек жмыха про запас.
После вечерней поверки, в неофициальной ее части, старый старшина, выждав, когда уйдет командир роты, произнес следующую трогательную речь: «Товарищи курсанты! 13-я рота! До чего ж мы дожили... — Тут старшина горестно тряхнул своим чубом и продолжал дрогнувшим голосом: — У несчастных свинок, животных несмышленых, последний паек отнимаем...» В этом месте он вздохнул со всхлипом, помолчал, отыскивая взглядом помкомвзвода, на территории которого был обнаружен злополучный обломок подсолнечного жмыха, потом вдруг яростно сверкнул глазами и хрипло рявкнул: «Товарищ сержант! А того разгильдяя — под нары!»
«Под нары» — это значит вне очереди мыть полы под нарами, где передвигаться можно было с большим трудом только на четвереньках, низко пригибая голову. Полы под нарами относительно чистые, так что все мытье заключалось в умении протереть мокрой тряпкой доски пола, не насажав себе при этом шишек на лбу и на макушке о множество деревянных стоек, подпирающих наши спальные места.
