Анатолий Малкин - А потом пошел снег… (сборник)
Соня расположилась за его спиной и, касаясь головой его плеча, тихонько подпевала, немного фальшиво, но он не останавливал ее – должен же был быть хоть один недостаток у такого идеального создания, потом вовсе прикорнула на его плече, закрыв глаза, и вдруг шепнула ему на ухо, что уходит.
Он пошел ее проводить. Они шли молча до двери ее каюты, которая неожиданно оказалась незапертой, они взглянули друг на друга, и все решилось само собой – он повел ее к себе.
В эту ночь ничего не произошло – она говорила, что переспать – это не проблема, ерунда, но она не понимает, как будет смотреть в глаза Ольге, и не хочет все рушить – он и сам боялся себя, понимая, что переход границы многое изменит, но, глядя на ее мерцающие отражением бликов прорывавшегося сквозь плотную штору на иллюминаторе солнечного света глаза, понимал, что не утерпит, что слова ничего не значат в этой игре, что смысл того, что она ему говорит, на самом деле означает вызов и проверку, и когда решился и потянул ее к себе, то понял, что не ошибся. Чувство было таким острым, что он почти не дышал, целуя ее губы, медленно постигая их вкус. Она совсем обмякла в его руках и залепетала что-то, и он как-то успокоился, уверенно зная, как будет дальше, и даже немного скучая от привычного хода событий, расстегнул меховую жилеточку, под тонкой футболкой нашел неожиданно прохладную грудь, наклонился, чтобы поцеловать ее, но тут она насмешливо сморщила свой французистый носик и, глядя прямо ему в глаза, попросила остановиться. Он принял это за еще один вызов и продолжил, но она спокойно убрала его руку и отсела в сторону.
Было сумеречно. Они молчали некоторое время, а потом она неожиданно спокойно попросила чая. Он ошарашенно кинулся включать маленький электрический чайничек, а она расположилась на диванчике, свернувшись калачиком, потом по-хозяйски дернула за шнур, и штора открылась, впустив яркий свет лохматого солнца, и все, что было, стало примитивно реальным.
Они попили чая с маковыми сушками, кило которых он всегда брал с собой, и поболтали немножко о завтрашней пересадке на «Арктику». Потом они услышали голос Лексея, которого выпроваживала толстая Женя, и когда все стихло, Соня чмокнула его в щеку, шепнула, чтобы он не сердился, и исчезла – их каюты были практически напротив – шаг, два, и он остался один.
Он стоял молча, тупо глядя на дверь с инструкцией, объясняющей, куда ему бежать при пожаре, потом в зеркало над умывальником. То, что он увидел там, ему не понравилось – воспаленный дядька явно за сорок, какой-то весь всклокоченный и, главное, – ошарашенный, обиженный и расстроенный одновременно. Его давно не оставляли с таким носом, надо же, такая молодая и такая талантливая стерва, и поделом, нечего губы развешивать, нет, ну как он, такой опытный парень, не вычислил динамистку, ведь по всем повадкам видно было, и на тебе; он очень обозлился и жаждал наказания. Быстро переоделся, схватил плавки, полотенце и порысил в спортивный блок, который был палубой ниже и работал круглосуточно, по графику вахт. Залез в раскаленную сауну и сидел там, пока на голове не затрещали волосы, потом прыгнул в бассейн, наполненный морской, забортной температуры водой уже моря Лаптевых, вылетел оттуда пробкой, охая и матерясь, и поздравил себя со вторым крещением – до этого испытал себя водой Баренцева моря, на плавбазе. Отдышался и полез в душ Шарко, где отстегал себя тугими, жесткими, как бичи, толстенными струями до красноты и понемногу успокоился.
Утром за ними пришел спасательный бот с «Арктики», которая, слегка попыхивая белым дымом, видимо, стравливая избыток перегретого пара, оранжевой скалой стояла у гряды мощных паковых льдов. Попрощавшись с капитаном, он погнал группу надевать спасательные жилеты и потом по штормтрапу в открытый люк бота.
Постукивая дизельком, пузатое суденышко, переваливаясь на небольших волнах, делало плавную эволюцию к следующему этапу их командировки. Места у них с Соней оказались рядом, поскольку садились последними, а все свободное пространство было завалено почтовыми посылками, железными коробками с обменными фильмами – несмотря на диски и прочую современную технику, традиция показа кино на экране свято соблюдалась на кораблях – может, и потому, что иначе все не вылезали бы из нор кают и кубриков и там дичали бы помаленьку, а так можно было пообщаться по-человечески, не только на вахте.
Соня зябко куталась в толстый вязаный шарф, он поднял воротник полушубка – внутри темного помещения бота было почти так же морозно, как и снаружи, пар от дыхания, оседая, превращался в легкую изморось на завитках овчины полушубков; они соприкасались плечами, когда кораблик покачивался, и потом, привалившись друг к другу, даже задремали под мерный стук мотора – бессонная ночь подкосила всех, поэтому их нечаянная близость осталась незамеченной языкастой толстой Женей, которая улеглась на каком-то мешке, слегка похрапывая, и которую с трудом удалось разбудить при высадке.
Когда заскрипели кранбалки, выдергивая из воды бот, их лица были совсем близко, они одновременно открыли глаза, молча глядели друг на друга, потом она без звука, одними губами начала было ему что-то говорить, но тут со скрежетом открылась дверца люка, впустив густой морозный воздух, наполненный искрящимися на солнце льдинками, и их потребовали на выход.
Оказавшись на палубе, они поняли, что им привалило счастье новоселов и из панельной пятиэтажки, с которой можно было бы сравнить их прежний ледокол, разворачивающийся вдали, торопящийся назад за следующим караваном, они попали в элитную высотку нового атомохода, с высоты которой можно было разглядеть и те самые льды далеко впереди, белая стена которых была по зубам только ему.
Взревел хриплым басом гудок, ему ответил другой издалека, прощаясь, и в наступившей тишине вдруг послышался прозрачный звук множества колокольчиков. Он дернулся и посмотрел на оператора, тот, открыв рот, на него – они не верили своему счастью: чудо, за которым они гонялись долгое время, зная о нем только понаслышке, было рядом. Все совпало – солнце, легкий морозец, безветрие, и неожиданное внутри тяжелых ледяных полей открытое водное пространство спокойного моря стянулось пленкой молодого льда, прозрачного, как хорошо вымытое стекло, и так на несколько километров до следующих ледяных полей.
Привычка оператора Егорика держать камеру готовой к работе и никогда ее не прятать в кофр оправдала себя на сто процентов. Выскочив на нос ледокола, они увидели, как медленно он надавливал на ледок, слегка его надщелкивая и расщепляя на многогранные осколки, которые летели по зеркалу ледового поля, может, на сотни метров, отбрасывая множество солнечных бликов, из которых сплеталась сеть теней, ложившаяся на корпус корабля и лица людей кружевной вуалью, превращая их в персонажей диковинного шоу.
Они вели себя как безумцы – ребята с ледокола потом говорили, что всерьез подумали, что им прислали группу трехнутых, – махали руками, прикладывая пальцы к губам, требуя тишины, и в конце концов добились своего – замолчали все, даже чайки не кричали, как обычно, и над морем начал царить ксилофонный оркестр, будто собранный из гигантского количества инструментов.
Егор, колдуя с разными фильтрами и объективами, застыл на самом носу ледокола и в борьбе с солнечными бликами творил финальную картинку для фильма. А все остальные в темных очках на загоревших под жарким полярным солнцем лицах блаженно улыбались, впитывая кристальной чистоты звуки, которые складывались по своей прихоти в завораживающую мелодию, пока не заревела басом толстая Женька, которая стояла в больших лопухах наушников, натянутых на шапку, подняв над головой мохнатую ветрозащиту микрофона. Она показывала рукой куда-то наверх, на надстройку, потом вниз, за борт, требуя выключить свистящие локаторы и остановить движение атомохода, который скрипел бортом о лед и мешал ей записывать звук. И очарование момента, конечно, исчезло, потому что на палубе начался хохот, толстая Женька в ответ визгливо орала, что она не виновата, оператор Егор, схватив камеру в охапку, ушел с палубы страдать в каюту, а он все еще улыбался, потому что только ради этой музыки и стоило быть здесь.
Он был так наполнен этим счастьем, что пропустил мимо сознания ироничный, исполненный взрослой снисходительности взгляд Сони, который она бросила, уходя с палубы в сопровождении плечистой фигуры в красивой фуражке.
Прозвучала какая-то команда по громкой связи, ледокол добавил хода, ледок жалобно затрещал, разламываясь быстрыми узкими трещинами на отдельные куски, и под рев хриплого гудка атомоход начал снова ломать многометровый многолетний лед.
