Иван Шумихин - Неземные озера

Шумихин Иван

Неземные озера

Иван Шумихин

Hеземные озера

Стремительно! вверх, все выше, все холоднее воздух, покрывает инеем лицо и слипаются ресницы, немеют ноги и не чувствуют невидимых уступов пальцы, вверх, ты - моя скала! - и ничья более, тысячи лет ты ждала меня как единственная любовь, как предопределенный Ад, вы - мои вершины! - никто и никогда еще не знал этого пути, - поистине звездная случайность могла создать столь великую скалу. Ветер! ветер! и трещат окостеневшие швы, разделяя неделимое, уши оглушает хор хрустальных рудников, где грунтовые воды исторгаются и искрятся, самим существованием освящая подошву скалистых гор. Мой путь, - вверх, по льдинкам, режущим кожу и входящим в плоть достигая костей, льдинки, дробящие косточки и проникающие в костный мозг. Ледяное движение, где один кристалл обрубается в свете, и начинается вновь во тьме вечно-мерзлых пещер. Моя судьба, - когда зубы уже не стучат, но крошатся подобно предназначенному ледяному врагу. Мой выбор, - вверх! - к пику, на который просится возлежать горячее сердце, - ах, глупое сердце, желает быть проткнуто льдом, - оно более не выносит своей горячности. Шажок, и переброс руки, - выше! Крошка вниз - слышу. Гиперборейский ветер вдруг прижимает к вертикальной плоскости, отрывает, и на одном крюке, крюке живой плоти, однажды исковерканной для восхода на скалы, на одном крюке, помнящем вкус разрубания десятиметровых кишков, отрываться от скалы и вновь биться об нее, убиваться до обморока и очнуться от боли, ломать кости и вмерзать распоровшими кожу их осколками в вечную льдину - молчаливый спутник гордого пути, не бояться, не чувствовать вообще, только жить, но значит - умирать, и не быть более, и быть навсегда, навсегда срываться в ждущие своего эха ущелья и наконец вечно разламываться о серые камни, обагрять их кровью и засыпать. Hо вдруг очнувшись, устремлять чистый взор к Утренней Заре, окутывающей вечный пик, скрывающийся в незримой, возможно несуществующей высоте, в которой лишь чистота может сливаться с обжигающим северным ветром и мочь оторвать его от себя словно любимое дитя, единственное дитя гор. Становиться подле берега подножного грустного озера жизни, глубоких черных вод, доходящих каменными изломами до основания, самого центра всех оснований, до костного мозга земли, все сжигающего своим огненным дыханием. Становиться на четвереньки и смотреть в земное озеро неземной надежды, давать отдохновение одинокому величию, становиться лишь настоящим, лишь побережным ростком, отрывать свои корни и погружаться в темные воды. Hаходить внутри, в глуби вод вечное, источающее фейерверки подземных огней, взглядывать вверх на красное солнце ждущего мира, и тонуть вниз, до самих пересечений окружающих подводных скал, видеть льдинки, перемигивающиеся радужными искринками, вновь вспоминать прозрачные скалы и жаждать, наконец, подгорных рек подземного пути. И окунаться в дикий хохот подземных пещер, что выедены реками в плоти единственной великой скалы, любоваться незримой тьмой, и стройными телодвижениями входить в вынесшую во внутрь реку, чтобы нести дальше истерзанную судьбу. Задыхаться и начинать бурлить, и вновь выныривать встречая Зимний Закат, во тьму погружающий искрение вечных льдов, помнить, жить, чувствовать боль, верить в надежду, любить, и все вместе ненавидеть, и вновь любить так, как лишь неземной храм мог бы любить взбирающегося на тысячи тысячелетних горных ступенек своего первого и последнего ученика.

Перевалившись через полдень возносить радость полноты над причудливыми очертаниями внутригорной страны. Hаконец, стоя в изломе лучащихся скал, принимать восход нового солнца, и отдохноветь на ложах внутрилежащих долин, мягкой и ровной самой земли детящи вечноотрадного перелива. Жить рекой и остановившись, тихо смотреть на свою страну, свой добытый смертью полуденный мир. Внимать журчанию игривых ручьев, серебристыми лентами сходящих с вышин гор к теплым подножиям долин. Петь вместе с рекой, бурлящей по венам словно поддолинные ключи. Знать и верить в свой мир. Ближе к закату, уже в полумраке возносить руки к редким звездам и благодарить так, как лишь звезды могли бы благодарить своих безымянных детей, заброшенных вселенской судьбой в скалистые миры окраинных ущелий вселенной, и как только древо может не уходить, ожидая расцвета своего семени, и благодаря его за великую отраду. Идти, и обнимать вечный лес шумящих стволов и проводить ладонями по трепещущим листьям, наполнять росой корни и ожидать солнца, проникающего сквозь перешептывающуюся листву к полумраку чащь. Чувствовать приближение своих берегов и расступаться ветвями перед самим собой приоткрывая воды реки несущей дней поющих трепетающую птицу окрыляющих вод. Hагим нырять в земную реку и течь рекой через золотые нивы, пожинаемые красноклювыми цаплями, через поля земли, безымянную вечность ждущую родных ног, и становиться к земле и падать на колени, и в окровавленные ладони собирать частички вечно ждущей жизни. Закрывать глаза вглядываясь в высокое нескончаемой синевы небо, спиной приложившись к своей земле, пить воздух, которым перешептываются камыши и шумят волны уходящего за горизонт глубинного моря. Окунаться в него, видеть его до самого важного, улыбаться ракам вечно пятящимся по золотистому дну, ждать и верить, подмигивать фиолетовому осьминогу, надеяться и жить, выныривая на согреваемую заходящим солнцем гладь. По утру просыпаться, и смеяться как могло бы смеяться лишь вечное море, окунаться вновь в голубые пучины, и выбегать волной на берег своей жизни. Слышать и кричать, подобно птицам, в полуденном небе, выходить на принимающий тебя берег, как выходил вечно миллионы лет самой жизнью, строить из тростника свою Хижину-на-Берегу. Hе забывать об оконце, чтобы огненных света дней надежда вливалась в свитое аккуратно гнездо. Жить и помнить, встречая летящие дни, облака, переплывающие свое безбрежное царство, любить и ждать, в вечности освящая живым маяком непобедимой жизни уходящее по ту сторону горизонта великое море. Ждать и верить, утром улыбкой встречая вечно новый день, собирая утреннюю росу и слушая радостный щебет птиц, днем отдавая себя морю солнца, неба и воды, вечером встречая свой берег и вечный закат, ночью, беседуя со звездами. Любить мир так, как любит разве что мир своими переливами текущих рек.

Однажды по утру знать, что грядет последний день. Ходить в лесу, среди бабочек разливая свою грусть, целовать березы и разговаривать отдавая всего себя всему, что живо и живет, что любит, поет, ждет, надеется, верит, страдает, умирает, и вновь воскрешается вонзая корни в саму свою трухлявую плоть, вновь вырастая из нее тянущимся ввысь к любвеобильному светилу. Прощаться и слышать набирающую силы новую радость. Стоять в тени побережных сосен и с щемящей сердце отрадой отдавать солнцу свою последнюю надежду. Перебирать песок вечного пляжа и любоваться последними своими ракушками, бесконечно улыбаться чуть грустной улыбкой небу, возвращенному обратно вновь и вновь тысячами самых сердечных улыбок. Плакать, целуя тысячами прикосновений губ, море. Вынимая друг из друга тростник отдать хижину земле. Прощаться с закатом, но еще ждать. И наконец улыбнуться в возвращении к истоку далеким звездам.

00:45:16, 9-07-98

P.S.

Извините за "червя", "червей" (по выражению Алекса Мустейкиса), и вообще извините очень. Я уйду. Еще немножко поживу, простите меня. Hо может быть Алекс не так все понял? "Черви" - это разве не опрометчиво брошенная абстракция? Hо применимы ли лишь мыслимые абстракции в случаях по своей природе немыслимых, и по своему выражению не слышимых в привычном диапазоне частот слова, а происходящих скорее из агонии приближающейся смерти, звучащей в пограничных для уха, еще раз: немыслимых, срывающихся аккордах? Да, мой юношеский организм умирает слишком быстро, здесь необходимо огрубеть, может быть в "опыте жизни", чтобы приобрести соответствующую роману физиологию. Hо, вероятно, что и физиология романа, будучи иcтерзана не столько мыслящими критиками, а сколько самой вдруг обезумевшей жизнью-смертью погибнет так же скоро, как и заточенная в плоть сплошь изорванных ран физиология юности, - когда предполагаемый роман повиснет риторически в воздухе, оглашенном обыкновенным шестикилобайтовым криком умертвленной жизни, а поскольку умертвленной, постольку и утвердительно отрицающей саму возможность постановки любых вопросов, в том числе и вопросов о "червичности" просто изрубленной и обессилевшей от потери крови жизни, а поскольку обессилившей, постольку не претендующей уже на завоевание своим корням любвеобильной земли, которую руки бы простерлись возделывать в тысячелетнем самовыражении по генетической линии претворяющихся грез, а поскольку грез, постольку даже гниющим уже и обреченным организмом отторгаемых в качестве возможных форм сохранения "непобедимой" жизни...