Луи Бриньон - Чаша императора

Чаша императора

Глава первая

Снег… Он шёл не переставая. Маленькая, невзрачная часовня и многочисленные неуклюжие строения приобретали постепенно всё более опрятный вид. Вечерние сумерки оказались не в силах сдержать очарования первого снега. Их словно накрыло тончайшим белым покрывалом. И лишь величественное здание созерцало пелену падающих снежинок с холодным равнодушием.

Два высоких шпиля, на которых гордо красовались кресты, издали являли взорам аббатство Сен-Виктор. Здание аббатства полностью сооружённое из серого камня, в готическом стиле, узкое и непомерно длинное, с многочисленными арками и колоннами, покрытое сплошь витиеватой резьбой, нанесённой умелой рукой скульптура — оно вызывало молчаливое удивление со смесью настороженности у тех немногих, кто впервые оказывался в этом месте. Но то было лишь первое впечатление, ибо здесь, на окраине Парижа, царило тихое, умиротворённое спокойствие. Стоило лишь бросить короткий взгляд на монастырский сад, как приходило понимание этой истины. Ибо там трудилась небольшая группа монахов. Они покрывали хворостом крышу деревянного строения, в котором содержался монастырский скот, пытаясь как можно надёжнее защитить животных от снега. Закончив работу, соблюдая заведённый порядок, монахи цепочкой, один за другим, торопливо двинулись назад, в аббатство.

— Господи Иисусе!

Один из братьев, монахов — августинцев, споткнулся и едва не растянулся на каменистой площадке, уложенной неровными булыжниками. Его вовремя успели подхватить два других монаха, идущие вслед за ним. В тот же миг раздался негромкий, мягкий голос:

— Не давший упасть — да благословен будет!

— Не давший упасть — да благословен будет! — чуть нестройно повторили два десятка монахов и, осенив себя крестным знамением, продолжили путь. Выстроившись вереницей, они, брат за братом, преодолевали длинную лестницу, ведущую из монастырского сада к зданию аббатства.

Из-под подолов черных ряс то и дело мелькали потрёпанные сандалии и огрубевшие пятки.

Головы покрывали капюшоны, скрывая лица и придавая в заснеженных сумерках монахам вид загадочный и несколько потусторонний.

Едва последний августинец миновал лестницу, как громко зазвонили колокола аббатства Сен-

Виктор, призывая всех к вечерней молитве. Поёживаясь от холода, пряча руки в широких рукавах ряс, монахи по одному исчезали в высоких стрельчатых дверях величественного здания, тем самым обозначая начало девятого канонического часа, коий получал дальнейшее продолжение на ступенях амвона главной часовни аббатства. Расположившись в строгом соответствии с монастырским уставом и бросая умиленные взгляды на статую Христа, подле которой находился преподобный аббат Буандре, они приступили к божественному изложению

Градуала. Время от времени песнопение вызывало на лице почтенного аббата лёгкую гримасу раздражения. Видимо, в такие мгновения он вспоминал трактат «О пении» Ги де Шарле, ученика святого Бернара, который советовал воздержаться от пения псалмов братьям, не готовым должным образом передать божественную силу молитвы. Пожалуй, некоторым братиям-монахам следовало бы заняться пением «Veni Creator», источавшим раскаяние и сокрушение сердца, где звучанию голоса не придавалось особого значения.

А посему почтенный аббат, призвавший на время богослужения всё своё долготерпение и выдержку, не сумел сдержать облегчённого вздоха, когда чтение псалмов завершилось. И снова раздались удары колокола. Семь ударов — они означали семь часов вечера, время отхода ко сну.

Монахи, опустив глаза долу, стали молча расходиться по кельям.

Едва последний из них покинул часовню, как аббат преклонил колени перед статуей Иисуса

Христа и, осенив себя святым крестом, пробормотал:

— Прости их, Господи… и дай мне силы далее терпеть эти муки!..

Он тяжело поднялся и собирался было уже покинуть часовню, но внезапно вздрогнул и отпрянул в испуге назад. Мгновением позже у него на лице появилось отчётливое недовольство. В часовне, совершенно бесшумно, появился ещё один монах. В руках он держал горящий факел.

Он не был похож на всех остальных. Мощную фигуру не могло скрыть даже монашеское одеяние.

На лице видны были следы сабельных ударов. Один из них — наиболее глубокий, спускался со лба до самого подбородка, разделяя надвое левый глаз. Отчего мрачное лицо приобретало откровенно угрожающее выражение.

Аббат Буандре неторопливо приблизился к вошедшему и внушительно произнёс:

— Я просил тебя никогда не подкрадываться ко мне. И вообще, как у тебя получается… незаметно появляться? Впрочем, неважно, — аббат махнул рукой, понимая, что и на этот раз не услышит ответ. Да он и не мог его услышать. Человек, стоявший перед ним, был нем. — Иди, проверь приёмную, хоры, кладовую, постройки осмотри… и не забудь лазарет. Ворота закрой на засов.

Братья не должны покидать стены монастыря в ночное время. И спрячь это, — аббат, слегка поморщившись, указал на кончик шпаги, торчавший из-под рясы, рядом с правой сандалией. — А я тем временем навещу бедняжку. Подумать только… и ей приходиться прятаться. Неисповедимы пути Господни! — Аббат снова перекрестился и, более не мешкая, удалился.

Раздалось лёгкое шуршанье. Странный монах водрузил факел в пустой держатель на стене и стянул с себя рясу. Под рясой оказалась тонкая кольчуга поверх длинной рубашки. Монах ослабил ремни на поясе, к которым была пристёгнута шпага, приподнял их, и уже хотел снова закрепить, как взгляд его упал на ножны. На изуродованном шрамами лице появилось загадочное выражение. Он поднёс ножны к факелу. Пламя ярко осветило надпись на ножнах: «И смерть отступала, и преданность сверкала, отвага голову склоняла. Не слуге, но другу — король

Франции».

Странные слова… Из груди монаха-воина вырвался судорожный вздох. Видимо, значение этих слов ему было хорошо известно. Он вернул ножны на место, подтянул ремни, быстро накинул на себя рясу и, сжав в широкой, жёсткой ладони факел, покинул часовню. Спустя несколько минут он уже выходил в монастырский двор.

А почтенный аббат Буандре тем временем вошёл в небольшую келью, что находилась в Западной части монастыря. Келья эта отличалась от всех других скудной мебелью и перегородкой из грубого холста. Возле двери, слева от стены, лежала охапка соломы, а по другую стороны ширмы раздался девичий голос, полный скрытого очарования:

— Это ты, добрый друг мой?

— Нет, дитя, — со всей возможной мягкостью ответил аббат Буандре.

Он откинул полог и прошёл на другую сторону. Из обстановки здесь имелся старый сундук,

простенькая, но опрятная кровать, стол с письменными принадлежностями и стопкой книг и стул, на котором сидела юная особа в скромном и далеко не новом суконном платье, коричневом, с отделкой слегка вытертыми чёрными бархатными лентами. При появлении аббата девушка присела в поклоне — гладко причёсанная каштановая головка в благонравном чепце склонилась, приоткрыв сзади нежную девичью шейку, — и прикоснулась губами к протянутой для благословения руке. Затем выпрямилась и, устремив на аббата глубоко признательный взгляд выразительных карих глаз, застыла в почтительной позе.

— Бедное дитя, тебе ли находиться здесь, среди братьев нашего аббатства? — Буандре огорчённо покачал головой и продолжил столь же сокрушённым голосом: — Господь свидетель, я всеми силами пытаюсь помочь тебе, но я слишком слаб.

— Не стоит беспокоиться обо мне, — тихо молвила в ответ девушка. — Мне ли роптать на судьбу, когда рядом со мной вы… и мой ангел-хранитель.

Аббат негромко кашлянул и с некоторой опаской оглянулся в сторону входной двери. И уж затем, понизив голос, прошептал:

— Признаться, дитя моё… именно из-за него я и пришёл. Мне неловко просить, но всё же… не могли бы вы избрать другое место для своих прогулок? Он пугает братьев. Сказать правду, и мне порою становится не по себе, когда я его вижу. Что уж говорить о несчастных крестьянах,

которые везут скудную пищу в монастырь. Один из них после встречи с этим человеком, стал заикаться. Лишь молитвы, вознесённые Господу, позволили избавиться от столь неудобного недуга.

— Можете не беспокоиться, святой отец, — с присущей ей мягкостью и смирением отвечала

Изабель, — впредь мы никогда больше не станем прогуливаться в монастырском саду.

— Да благослови тебя Господь! — аббат, осенив её крестным знамением, покинул келью.

После его ухода Изабель, словно сразу обессилев, опустилась на стул. Красивые тёмные глаза, глядевшие на распятие на грубой каменной стене, затопила тоска, а нежные губы раскрылись,

чтобы издать печальный шёпот:

— Я не ропщу, Господи. Пусть всё вершится только по воле Твоей, ибо только от Неё зависит моя жизнь. И если Ты решишь отнять её у меня, я и тогда не стану роптать. Я лишь обращусь к Тебе с мольбой — даровать свою милость тому, кто заслуживает её больше меня…