Божьим промыслом. Чернила и перья - Борис Вячеславович Конофальский
Вот вроде и всё.
Они встали кружком невдалеке от пирсов, от разгружавшихся барж с лошадьми, и барон глядел на запылённых дорогой своих офицеров. Усталые после длительного похода, но очень сильные люди. Закалённые маршами и схватками, в которых они и проводили свою жизнь. С такими можно было затевать любое дело. Вот только нынешнее его положение… Он уже был не просто новый на реке человек, что мог и поразбойничать. Теперь у него была роль… Противоположная. Теперь от него все желали, чтобы он как раз разбои прекратил. А тут… Подворье Туллингена.
Возможно… Возможно, он и хотел бы позабыть позор, что приключился с ним в Цильской долине, не вспоминать про выбитые зубы у его людей, про украденные у него два воза серебра… Было и было, теперь у него и без того дела хватало. Но как тут про всё то забыть… когда вот они, деньги. Деньги, которые совсем рядом. В общем, нужно было всё обдумать, всё взвесить.
- Мильке, - начинает генерал, всё ещё обдумывая услышанное, - а знаете что… вы, как отдохнёте пару дней, так езжайте в Эвельрат…
- Угу, - кивает офицер. – Посмотреть на их подворье ещё раз?
- Да-да, - всё так же задумчиво продолжает Волков, - надобно мне знать наверняка, стоит ли затевать дело. Денег вам полковник Брюнхвальд на поездку выделит, у него должны остаться.
Карл кивает: да, деньги в казне ещё есть.
- Я всё выясню, - обещает Мильке.
А Кропп вдруг и говорит:
- Господин генерал, можно и мне поехать с капитаном? Дело-то меня касается.
- Мильке, возьмите прапорщика, - распорядился генерал. – То ему и наука будет, как вести разведывательные действия.
- Конечно, как пожелаете, генерал, – отзывается Мильке.
- Значит, встряхнём купчишек! – задорно говорит Нейман. И даже кулаком для убедительности трясёт.
- Никого мы пока встряхивать не будем, - сухо осаживает его Волков. – Затевать войну с Фринландом я не сбираюсь. Мне и без того забот хватает. Для начала просто посмотрим, что там у них есть, а уже после думать будем.
***
Он остался ночевать у Бригитт и вечером, за столом, уже когда дочку увела нянька спать, вдруг заметил, что отношения их стали как у давно живущих в браке супругов. Вернее, ему давно стало казаться, что Бригитт стала спокойнее. Ещё в прошлый свой приезд он что-то такое почувствовал, но тогда сундук с деньгами епископа отвлёк его от этих мыслей.
И ещё Волков полагал, что в этом не его вина.
Страсть в Бригитт будто угасала. Нет-нет, она всё ещё была ласковой с ним, старательной, радушной, но раньше, когда он приезжал к ней, госпожа Ланге всегда просила его остаться. Упрекала его, что он уделяет ей мало внимания. Умно, тонко, без женских слёз, без криков, но упрекала. Женщина и не скрывала интереса к нему, и пусть ему казалось иной раз, что интерес этот вызван соперничеством с законной женой, всё равно… Всё равно она льнула к нему, не стеснялась искать его ласк, звала в спальню, могла ненароком, пока не было слуг, прикоснуться, а теперь он чувствовал себя с нею только мужем, у которого есть жена, пусть и заботливая, но отнюдь уже не пылкая.
Надобно обнажиться? Обнажусь. Лечь? Лягу. Встать? Встану. А все их разговоры в тот вечер, даже в постели, были у них лишь о дочери да немного о церкви, которая уже вот-вот будет строиться. Бригитт даже не спросила его о походе в Винцлау, не спросила и о том, о чём любила послушать и о чём спрашивала всегда: она не просила его рассказать о склоках и глупостях, что вытворяет его законная супруга, и о ругани, которую Элеонора Августа посылает в адрес соперницы. И провожала она его с показной теплотой, с заботой, но без сожаления, с которым когда-то с ним расставалась.
Пора тебе – ну езжай; как вернёшься из Вильбурга, буду рада тебя видеть. Казалось бы, мелочь, но эту мелочь он почувствовал.
В общем, на заре он уезжал от своей женщины, немного удивлённый: неужто в Бригитт угасают те чувства, которыми она пылала ранее.
А вот данная Господом супруга… Та чувств своих не истратила, продолжала ими пылать, несмотря на годы замужества.
- Опять вы были у распутной женщины? – с неугасимой яростью начала она, едва он появился в покоях, даже переобуться не успел. – Когда же вы уже закончите меня позорить?!
Говорила это она громко, не стесняясь слуг, со слезами в голосе. Говорила это при сыновьях, что как раз оказались тут же и смотрели на семейную ссору, переводя взгляды то на отца, то на мать. Элеонора Августа как будто в слугах и детях искала поддержки или помощи, будто среди челяди и детей хотела вызвать к себе сочувствие, а к нему осуждение. Вот только… Барон уже давно привык к такому, и это всё даже не сердило его. Волков, сев в кресло и поменяв принесённую ему Гюнтером обувь, сказал ей со спокойствием, которое, кажется, ещё более распаляло жену:
- Кричали бы вы меньше, так и позору вам меньше было бы.
Жена выпучила глаза, вздохнула глубоко и уже хотела было прокричать ещё что-то, так он не дал ей, опередил:
- Я после обеда отъезжаю в Вильбург, ежели желаете ехать, так будьте к тому часу готовы.
Тут супруга и не нашлась, что ему сказать; было видно, что покричать ещё и поплакать ей надобно, но и в столицу хочется тоже, вот она и решала некоторое время, как же ей быть: кричать от обиды и злости или радоваться. А тут жестокосердный супруг её и добавляет ей терзаний: продолжая измываться над несчастной, говорит ей:
- Если вам надобны новые платья, так о том нужно будет позаботиться: для дороги и дома купить в Малене, а для приёма во дворце придётся покупать в Вильбурге, в Малене хорошего платья найти не просто.
Тут желание кричать и плакать у баронессы попропало, и она как будто нехотя и спрашивает:
- И сколько же вы на платья соизволите выдать?
Волков глядит на жену, пока Гюнтер отсчитывает ему лечебные капали в стакан: да, безвылазная деревенская жизнь и красавиц губит, а его жена и красавицей никогда и не была, а к тому ещё дом, дети… Ей действительно нужно хорошее
