Сирингарий - Евгения Ульяничева
От того купания косточки синим пламенем возгораются, силу обретают. Костамокша их на себе носит, прячет в карман на фартуке. Говорят вежды, если хучь одну такую косточку добыть, то всякое богатство тебе припадет: откроются клады подземные, Кольца Высоты потаенные, колоды, что на семьдесят семь венцов под землей погребены… В колодах тех, молвится, спят-почивают мертвецы, уж коли пробудятся, всей земле сотрясение будет…
— Экая чушь, — фыркнул мормагон, не сдержавшись.
Рассказчик посмотрел с досадой.
— Что же ты, молодец, чужой сказ хулишь, а свой таишь?
Калина волосы откинул, гусли на колени поставил.
— А вот мой сказ! — молвил задорно.
И по струнам ударил, и заговорили-запели струны.
Сумарок глаза продрал только к обеду, солнце уж высоко стояло. Компания разбрелась кто куда, одна Марга у огонька сидела, тихо дыша и кончик косы закусив в волнении сильном, книжицу читала… Выпросила у чаруши Степана сочинение, да слезно молила Калине про то не сказывать.
Сумароку не жаль было, только волновался, что Степана порой сильно заносит, нестаточное дело девице молодой таковое читать.
— Утро доброе, — приветно молвила Марга, книжицу закрывая. — Как спал-отдыхал?
— Да вроде хорошо, благодарствую…
Марга помолчала, а затем вдруг спросила:
— Скажи мне, Сумарок-молодец, что значит “авария” да “зонд-маяк”?
Ошарашенно поглядел на нее чаруша.
— Неведомо мне это, девица!
Вздохнула Марга.
— Во всю ноченьку ты метался, просил маяк активировать да бросить куда-то, покуда не поздно. Мол, авария у вас там… Беда-крушение.
Растерялся вконец Сумарок.
— Ах, прости, смутила я тебя. Вот, яишницу сготовила, поешь, пожалуйста, пока горячее, прочие уже разбрелись, я тебя поджидала, чтобы не застыло.
Взялся Сумарок за снедь горячую да хлеба укрух, пытался воспомнить, что во сне видывал: ничего на ум не шло. Навроде спал мертвецки. Разве что “авария” запала, как кнут молвил?
К четвертой ночи вовсе усмирел народ. Кто уже и отбыл; прочие песни завели ласковые, прощальные-росстанные, под тихий говор гусельный.
На эту ночку Карусель привечали.
Зажгли колесо-обод — вспыхнул, загорелся ярко. Да принялся народ, кто побойчее, на огневой качели-карусели кататься. Уцепится за петлю-веревку, разбежится, что есть духу, ноги подожмет да так и летит кругом… Сколь мочи есть продержится, клубом валится… Девки да прочие через огни поменьше скакали.
А которые хороводы затеяли, высокие построили, те кружились, за руки взявшись, со смехом над лужком Гусиным в Высоте.
Калина-таки на свой салтык повернул, уговорил кнута в два голоса спеть. Сумароку охота было поглядеть — прежде не случалось ему слышать, как кнут с мормагоном под одни гусли исполняют.
И голоса-то у обоих разными были: у Калины сладкий, глубокий, ласкающий, ровно мед с молоком; у Сивого — сильный, чуть в хрип, красивый, будто зверь бегущий…
Встал в рядах слушателей.
Пробежал Калина по струнам — заговорили, заплакали гусли… Ровно кто жемчугом нижет, серебром ткет.
Да запел первым: точно луч закатный на водной глади раскинулся. Сивый молчал-молчал, а потом вступил, подхватил голос Калины: так тень от птицы парящей лес закрывает, так из-под тихого облака молния высверкивает…
Опомнился Сумарок, только когда песня минула. Оглянулся на прочих слушателей, увидел среди прочих и деву-разбойницу с сочинителем знатным.
Иль, даром что на голову выше Степана, льнула к басеннику ласковой кошкой. Он же, потаковник, ей ручки-пальчики целовал, шептал на ухо, усами щекотал, а Иль только млела да хихикала, точно дурочка.
Марга же смотрела на красавца-гусляра с такой лаской тихой, улыбкой нежной, что наново устыдился Сумарок собственных слов…
После, как кнут да Калина из круга ушли, место другим уступая, выпало чаруше с мормагоном дозором лужок обходить.
Так и разговорились.
Калина отослал прутяных, поглядел им вослед, молвил так:
— Не вспадало тебе на ум, чаруша, что кнуты — те же лозоходы, только крепче оснасткой?
Дернулся Сумарок.
— Пустое мелешь, Калина. Прутяные — они же ровно куклы самоходные. А кнуты…
— Те же куклы, да хитрее, ловчее устроенные. Ровно клепал их другой мастер. Сам посуди: силы немеряно, обличье к людскому близкое, а все ж не человеческое, ум у них гораздый, да знают много больше вежд Князевых.
— Ты потому вздумал Сивого вертиго отдать? Чтобы вскрыли да поглядели, как он изнутри устроен?
Круто, на каблуках, повернулся Калина, и Сумарок против него встал.
— Не ведаешь ты, каковы резоны мои были, — процедил Калина, скулы и лоб у него горели пятнами. — Мал еще, горяч, разумом того не постигнешь. Я за весь народ радею.
— А я за себя да друзей моих. Ох, Калина, бился бы я с тобой, да Сивый зла на тебя не держит. И знать ему про слова твои глупые не след.
— Не след к кукле привязываться на живую нитку, вот что истинно глупо. — Охолонул Калина, отступил, со вздохом ожерелок поправил. — Дорого бы я дал, на Тлом взглянуть одним глазочком. Чую, там средостение, там разгадка…
— Не место там для людей, — хмуро бросил чаруша.
Повернулся, да скорее прочь зашагал.
Мормагон только цыкнул.
Обход закончил, спустился к реке умыться. Горело лицо да голова — вот уж не мимо молвится, злая совесть стоит палача.
На мостках уже хозяйствовал кто-то: постирушку затеял. Бил-плескал платьем. Со спины вроде баба в сарафане, голова платком повязана. Калина рассудил, что не потревожит ничем, коли тихо умоется в сторонке.
Тут прачка полоскание кончила. Выпрямилась. Повернула голову, и увидал мормагон, как блеснул внимательный глаз вороний да клюв — железо сизое.
Вздох в горле застыл. Подхватился, руки растопырив, будто подпасок, чудь увидевший. Остамел совсем.
А тут костамокша клювом щелкнула — и в голове у мормагона щелкнуло, ровно кто над ухом раковиной стукнул.
Так и обвалился.
— А что, ребятушки, не видал ли кто Калину-молодца? — спросила Марга.
Беседа переглянулась.
— Опосля того как разошлись мы с ним, не видел, — первым отвечал Сумарок.
Отвернулся от кнута. Тот так смотрел, как если бы знал, какие слова были сказаны.
— Ох, тревожно мне, милые, сердце так и заходится, — виновато пожаловалась Марга.
— Да поди в баньке плещется, али за девками по кустовьям скачет, дудкой машет, — фыркнула Ильмень.
Сумарок да Степан сжалились, на Маргову маету
