Башня. Новый Ковчег - Евгения Букреева
Кир кивнул.
— А план Б — это у нас Савельев. Павел Григорьевич. Ты наши споры с Егором слышал, понял, наверно, что доктор наш Савельеву не доверяет. И правильно в общем-то делает. Сильным мира сего доверять не стоит. Но, если план А по каким-то причинам провалится, то вам, парень, хочешь-не хочешь, а придётся идти к Савельеву.
— А как к нему попасть?
— А вот тут и есть главная заковыка.
Роман Владимирович спрыгнул с парты — легко, словно это ему, а не Киру было девятнадцать лет — и прошёлся по классу.
— У Павла Григорьевича есть дурацкая привычка по всей Башне мотаться, это я усёк ещё, когда при нём охранником работал. Но вам это не поможет. Во-первых, вы не знаете, где и в какой момент времени он находится. Во-вторых, даже если вам вдруг и повезёт, подойти к нему всё равно не удастся — личная охрана не подпустит. Даже пытаться это сделать не стоит. Если вы не самоубийцы, конечно.
Бахтин весело рассмеялся, хотя Кир, хоть убей, не понимал, что в этом может быть смешного.
— Надо ехать наверх. Не спеши, — он поднял руку, видя, что Кир хочет что-то спросить. — Понятно, что наверх вас никто просто так не пустит. Но есть человек, который вам может помочь. Должник он мой. Кровный должник. И тут, Кирилл, я ведь это только тебе рассказываю, потому что ты мне кажешься парнем посмышлёнее, чем твой дружок, так вот… тут главное, найти правильные слова, чтобы человек этот в нужный момент о своём долге не забыл. Понял?
Кирилл хоть и не понял, но всё же кивнул.
— А кто этот человек?
Бахтин внимательно посмотрел на Кира и невесело улыбнулся:
— Мой брат.
* * *
У долга, о котором говорил Роман, было имя, весёлое и разбитное — Маришка.
Вот уж была не баба, а огонь. Вроде и красоты невеликой, маленькая, вёрткая, лицо сердечком, нос уточкой, разве что волос — копна, и глаза, огромные, чернущие, как два омута, в которые лучше не заглядывать — утянет на самое дно и с концами. Мать так и звала её: ведьма. А ещё — тварь, гадина, шлюха, сука… И это далеко неполный список.
— Приворожила, зараза, Алёшеньку, — жаловалась мать соседкам. — Вертит им, как хочет, стерва проклятая.
Роман на слова матери не обращал никакого внимания, его другое удивляло: что такая баба, как Маришка, нашла в его младшем брате?
Алексей, в сущности, был неплохим человеком, обычным. Ни умом, ни внешностью не отличался ни в плохую, ни в хорошую сторону. Таких людей — пучок за пятачок, живут и живут, детей родят, работу работают. В этом плане Алексей был не лучше, не хуже других. Человек, как человек. И на что он Маришке сдался? Для чего она его к себе привязала? С какой целью? То ли в отместку, то ли в насмешку — с Маришки сталось бы.
Все эти вопросы мучили бы Романа, останься он внизу. Но его перевели работать наверх, в охрану Савельева, и с тех пор с матерью и братом он виделся не часто. Да и с Маришкой тоже. Некогда было, да и не тянуло. С братом худо-бедно он поддерживал кое-какие отношения, ровно настолько, насколько позволяли восемь лет разницы в возрасте, а с матерью, для которой из двух сыновей существовал всегда только младшенький, любимый Алёшенька, Роман старался видеться реже. В молодости её нелюбовь ещё трогала его, задевала, но, став старше, он не то, чтобы смирился — скорее привык, и, привыкнув, испытал даже какое-то подобие облегчения. Ну нет между ним и матерью каких-то чувств и согласия, и ладно.
Но вот насчёт Маришки… тут Роман мнение матери полностью разделял. Такие бабы никогда до добра не доводят. Это-то он знал наверняка. Как и знал, какие у Маришки руки, жаркие, да умелые, а губы жадные и зовущие. Если б у Романа спросили: любил ли он Маришку, он бы ответил — любил. Всем сердцем и всей своей мужицкой сущностью любил. Любил. А вот замуж не звал. И она, словно в отместку ему, запустила свои острые коготки в младшего брата.
В ту их встречу, когда Алексей позвал брата вроде как на помолвку с Маришкой, Маришка словно ненароком коснулась рукой Романа, глаза скосила из-под опущенных ресниц, улыбнулась как будто невзначай, по-родственному. Только ничего родственного в этой улыбке не было. А ночью сама к нему пришла, в соседнюю комнату, где его оставили на ночлег. Растрёпанная, ещё разгоряченная после Алексея, пахнущая потом и цветами. И ничего Романа не остановило. Ни присутствие брата, храпящего за стенкой, ни мораль, ни пересуды. Сладкая была Маришка, всегда сладкая, а, став чужой женой, ещё слаще стала. И Роман, забыв обо всем, снова при каждом удобном случае бегал вниз, к жарким Маришкиным губам.
Так они и жили. Щедрая на любовь Маришка никого из братьев не обделяла. У Алексея глаза словно пеленой были завешаны, а он, Роман, хоть и испытывал вину перед братом, но остановиться уже не мог.
А потом случилось несчастье у Савельева, и сила любви этого чужого в общем-то для Романа человека, на которого он прежде смотрел лишь как на начальника, нечеловеческое его горе из-за смерти жены потрясли Романа, выдернули его из больных отношений, и Маришка отступила на задний план, потускнела и растворилась — растаяла в череде бесконечных дней, одинаковых и невесёлых.
Павел был словно ребенок. Борис, его друг, не отходил от него ни на шаг, а когда не мог, Роман его сменял. Так и нянчили на пару здорового мужика, вытаскивая его понемногу из полунебытия обратно в жизнь.
Как ни странно, это помогло и самому Роману. Очиститься. Отряхнуться от Маришкиной власти. Забыть её запах и глаза-омуты.
— Роман, помоги! Ты должен… должен помочь! — мать появилась на пороге его жилья неожиданно, Роман даже опешил. Не предполагал, что матери известен его служебный адрес. — Помоги, Рома…
Мать вцепилась ему в руку, и, казалось, если бы не эта хватка, она бы упала, повалилась ему под ноги бесчувственным и бесформенным кульком.
— Убил, — просипела она, не отрывая от Романа полубезумных невидящих глаз. — Убил… Убил он её…
У Маришки была только одна половина лица: чёрный глаз смотрел на Романа весело, задорно, а уголок красивого ровного рта чуть изогнулся усмешкой-улыбкой. А второй половины
