Наследники Скорби - Алёна Артёмовна Харитонова
— Ну, осматривайся, осматривайся… Я нынче по окрестным весям уезжаю. Волколаки у нас тут кружат, спасу нет. Вчера только ввечеру приехал, а нынче снова отправляюсь.
— Мира в пути.
— Мира… — вздохнул обережник.
…Весь следующий день Клесх слонялся по городу, зашел на торг, послушал, о чем болтают люди, купил Дарине бусы, держа в памяти то, что жена осталась только со сменой рубах, какие уж там украшения. Взял лент для Клены. Подумал и добавил к ним еще серьги. Девушка все-таки. На выданье почти… Приданого, правда, нет, но так ведь и жениха пока тоже. Вот появится и видно будет.
Он ходил, как всякий проезжий колдун, и люди, введенные в заблуждение поношенным плащом, скрывающим пояс, почти не обращали на перехожего странника внимания. Но цену драли. Знали — у обережников в карманах пусто не бывает. Клесх платил, не торгуясь. Своим деньгам он счета не вел, на что их тратить, придумать не мог, поэтому расставался без всякой жалости. А главное — услышал много чего.
Простой люд на десятину не роптал. Купцы и ремесленники, кто побогаче, бухтели недовольно, но не все, а, видать, лишь те, кто стояли ближе к посадскому двору. Что ж… оно понятно, откуда вода мутится.
Вечером, лежа в натопленной бане, Глава Цитадели размышлял о том, как переломить радокшинского посадника, заставить платить десятину, не утаивая барышей… Мертвую Волю наложить? Всех не поубиваешь, да и незачем. То ли дело сноведской голова, пошедший на откровенный мятеж. Радокшинский вроде платит. И платит немало. Вот только перед Цитаделью все равны должны быть. От босяка до боярина. Иначе не будет страха, не будет уважения, начнется смута. А ныне Ходящих хватает. Ежели, помимо нежити, еще и людей косить — вовсе один останешься.
Он дремал, вдыхая влажный банный дух.
Что же делать? Как вывести посадника на чистую воду? Как, не лишая жизни, не сея вокруг Цитадели страх и ненависть, заставить платить без утайки? Вот же мужичье клятое!
Скрипнула дверь.
— Господине…
Клесх с трудом разлепил один глаз и покосился на вошедшего. Крепкий парень работного вида, нос картошкой, стрижен под горшок. Стоит, мнет в руках шапку, а сам в испарине весь от жары и волнения.
— Ты кто? — спросил обережник.
— Господине, слово молвить дозволишь?
— В предбаннике хоть пожди. Что ж мне — бесштанному тебя выслушивать?
Парень покраснел, торопливо поклонился и вышел.
Клесх опрокинул на себя бадью холодной воды и направился следом.
— Ну, чего? — спросил он, обтираясь.
— Господине, ты ж Глава Цитадели?
— С чего взял? — ратоборец неспешно одевался.
— Дак пояс твой видел. На торжище. Ты кошель доставал, а я рядом стоял, да и заприметил. Вот попросился до тебя у колдуна нашего. Он добро дал.
— Говори тогда, с чем пожаловал, раз глазастый такой, — обережник вязал оборы.
— Сказать тебе важное хочу, но… — парень замялся, отводя глаза в сторону, — просьба у меня.
— Ишь ты. Еще и толком не объяснился, а уж просьба, — усмехнулся Клесх. — Говори сперва, а уж я решу, что с просьбой делать твоей.
— Я, Глава, после того, что молвлю, в живых могу не остаться. Хоть обещай, что в тайне сохранишь.
Вот те раз! Клесх смерил собеседника цепким взглядом:
— Ежели дело скажешь, ничего не бойся.
— Дело. Вот какое. Я — сын посадника Растея свет Долгенича.
— Больно уж ты нищий для такого-то бати, — заметил крефф.
Парень потупился, сжимая в руках ношеную шапку так крепко, что пальцы побелели.
— Я сын евонный от робы. Сам робич. И… сестра у меня.
— Плохо держит Растей Долгенич сына своего…
— Как есть. Потому я до заката лет в робах и не хочу ходить, господине…
— А ко мне чего явился? Воли просить?
— Да.
Клесх покачал головой. Парня он понимал, но освободить его без дозволения отца не мог.
— Тут я тебе не помощник. Да и с чего бы?
— Я тебе дело скажу. Все, как есть. А ты… сделай так, чтобы с сестрой нас вызволить из-под ярма. Ты ж Глава. Тебе все по силам! — он говорил с жаром, видя в Клесхе единственную свою надежду.
— Объясняй свое дело. А я подумаю, можно ли тебе помочь, — обережник помолчал мгновение и добавил: — И стоит ли.
— Я знаю, отец десятину не полную уплатил. Часть добра утаил. Могу сказать, где.
Мужчина нахмурился.
— Где же?
— Я в клети сплю, которая рядом с коровником, — начал рассказывать парень. — Отец ко мне под вечер подошел, да и в дом отослал, де, холодно, как бы не застудился. Да только какой холод, коли я до первого снега там ночую? А тут… ну и утресь я пришел, гляжу, а пол-то перебран. Доски вскрывали. Кто не знает, не заметит, да только мне каждая доска, как родная. Сразу увидал. А ночью я осторожно одну половицу-то отжал, приподнял, глядь, а там в подполье — бочки, тюки… Долгонько они там не пролежат — сыро. А несколько седмиц перетомятся…
Крефф усмехнулся.
— Вот оно как… говорил же — не все посадник на двор привез… — протянул Клесх.
— Господине, — подсел к нему ближе парень. — Спаси из-под ярма. Я тебе жизнь вручаю. Узнает Растей Долгенич — шкуру спустит…
— Верю. Я б тоже спустил…
Парень побелел.
— Да не дрожи. Придумаю что-нибудь. Сестре твоей сколько?
— Как мне. Восемнадцать весен.
— Ясно. Один ты у отца робич-то?
— Один…
— Иди покуда. Подумать надо. Нет, стой. Звать как тебя?
— Уруп, — буркнул тот.
***
Растей Долгенич растекался сладким медом. Слова меж собой сплетал — поучиться. Такую вязь вывязывал — заслушаешься. Клесх кивал боярскому сходу, делая вид, будто сладкие речи ему приятны. Посадник душой воспрянул. Он-то боялся увидеть цепкого и злобного мужика, а приехал молодой, на лесть
