Сирингарий - Евгения Ульяничева
Самому в сотрапезники молодые ребята достались, по виду — из скатников хожалых, тех, что лесами-чащобами бродят, сбирают бусины, что в земле до срока лежат. Сидели тесно, голова к голове, говорили жарко, быстро.
Сумарок к окну подсел, к речам тем невольно слух преклонил.
— А говорят, зверь их порвал, как есть порвал…
— Да какой же это зверь? Да чтобы вывернуть человека, как шапку, а? Да где ты такого найдешь?
— Крови-то, крови, ровно свинью кололи…
— А одному молодцу, говорят, голову как молотом к наковальне примазало…В кашу вот…
Тут снедь да пиво поднесли, примолкли хожалые.
Сумарок хмуро поглядел в свою кашу — разваристую, луком да мясом щедро сдобренную — ущипнул переносицу.
Ох, Сивый, светло лунышко, подумал. Беда мне с тобой.
Чтобы с разговорами-расспросами не лезли, открыл переплет, Степана Перги задорное, занозистое творение. Читал да в окно поглядывал: как раз работники костры ладили.
И то верно. Ночь Соловьиная наступала, Ночь Длинная.
Его удача, что под крышей выпало встречать. Праздник темный, ночь белая, из-под крова в эту пору нельзя было выходить. Люди не спали, вместе ее коротали. Свои, чужие ли, все сходцы, кого как застигло. Огонь жгли, песни певали, плясы плясали, отгоняли злое шумом да жаром-угаром.
Даже Сумароку не доводилось Ночь Соловьиную в поле ночевать, всегда успевал до дома какого странноприимного добраться.
Только навернул пару ложек — кальнул в калитке кто-то, застучал.
От переплета голову поднял, глянул в окно.
Ночь Белая шла, от того небо светло было, в сиреневом мареве. Костры вились, что ленты девичьи: бледно горели, лиловое цветение разгоняя.
Между огнями девица стояла: длинная и белая, в точности как сама Ночь.
— Да то дурочка наша, — вздохнул работник, перед Сумароком кружку с узваром поставил, — как Ночь Соловьиная, так является. Все ходит-бродит, плачет, руки ломает, просит проводить…
— Куда проводить? — удивился Сумарок.
— А до дому ее.
— Отчего же не сыщется провожатых?...
— А прежде были, да все вышли. Как с ней уходят, так ровно мухи мрут. И сама она… Того.
Примолк, завидев хозяина: сердитый вышел, крикнул наймитам, чтобы гнали девку прочь. Те подступили — с дубьем. Потеснили белую прочь. Плакала девушка, руки заламывала.
Сумарок нахмурился.
Или вмешаться, подумал. Разобраться, что к чему.
На ум книга не шла.
Позвал к себе словоохотливого паренька, деньгу малую меж пальцами проиграл. Приманил, как рыбку-сороку на блестящую пуговку.
— Что за девка, обскажи толком. Нешто вольница-обавница?
Работник руки о фартук обтер, поглядел по сторонам. Наклонился, будто бы налавочник оправляя.
— А что говорить, мил-человек. — Заговорил глухо, с опаской. — Я тут сам пришлый, отхожим промыслом… Скажу, что вслыхал. Лет с пять назад, аккурат в Ночь Соловьиную, над местами здешними огни просыпались, низко мелись, как ласточки пред дожжем. А после к лугару из леса девка вышла, постучалася, помощи спросила. Ну, подмогли ей. Странненькая была, ровно умом граблена. Но собой ладная… Парни-то и давай женихаться. Плохо вышло, сгибла девушка… Только тем дело не кончилось. Как Ночь Соловьиная, как защелкают-зальются пташки, так она в воротах стоит, провожатого просит… И кто-то да непременно уходит. Из той кумпаньки всех почитай увела. А все не унимается… Злое дело, чаруша, поганое.
Завздыхал.
Чаруша монетку под пальцы расторопные сунул, кивнул.
Призадумался.
***
Поел, к себе убрался. Только огонь малый вздул — стук в дверь.
Отворил, старшего кнута пуская.
— Как ты, Сумарок? Здоров ли? Не потревожил я тебя?
— Здоров, благодарю, твоим радением…
— Добро. Ночь Соловьиная грядет, знаешь о такой?
— Как не знать, — удивился Сумарок.
— Хорошо, — кивнул Варда. — Тогда знаешь и то, что лучше тебе выждать, покуда она закончится. За постой не думай, с хозяином уговорено, горенка за тобой.
— Благодарствую… А вы куда же? Не останетесь разве?
— Нам в эту ночь самая работа, — промолвил Варда.
Сумарок голову склонил, вглядываясь в лицо кнута.
— Как же так случилось, откуда Ночь эта притекла, Варда? Ведь все прочие ночи как ночи, своим чередом, а эта — совсем особая.
Старший кнут интересу не удивился, но и ответил не сразу.
— Расскажу тебе, как сам знаю. Верно ты молвил, Ночь эта — явление особое. Я полагаю, квантовая суперпозиция да запутанность роли играют…
— Что?... — справился Сумарок беспомощно.
Перед кем, а перед темным кнутом Сумарок не опасался в невежестве сознаться, дураком показаться. Никогда Варда не злился, не смеялся, завсегда спокойно все растолковывал.
Вот и сейчас, спросил у чаруши малую монетку, в пальцах повертел.
— Вот например, взять эту денежку. Коли ты ее подбросишь, упадет-ляжет она гладью алибо ничкой-изнанкой, верно?
— Так.
— Но пока она в воздухе висит-кружится, то сочетает в себе два состояния, она — изнанка, она и — гладь. В суперпозиции находится. Так в Ночь Соловьиную весь Сирингарий ровно ящик Шредингера делается, и мы в ней — коты.
— Кто такой этот… Шредер?
— Почти. Шредингер. Ученый муж один. Толковал, что если поместить в ящик закрытый яд летучий да кота прыгучего, то не можно знать, жив тот кот или нет, покуда крышку не отпахнешь — а значит, и жив-мертв тот кот в одно и то же время.
Нахмурился Сумарок, примеряясь к мыслям этим, измышлениям странным, старинным. Да и за кота обиделся.
— Открыть да выпустить скотинку, живодер твой муж ученый. Его бы в тот ящик.
Варда улыбнулся.
— Был, правду молвить, еще некто Эверетт, так он полагал, что ежели ты, зритель, вмешаешься, короб откроешь кота выручить, то — переломится мир, распадется на два, в одном из которых цел-невредим коток, а в другом — уже мертв…
Продолжать хотел, но Сивый в комнату заглянул.
— Готов?
Варда кивнул.
Железнолобый к чаруше подступил, руки на плечи положил, в лицо глянул пронзительно, молвил так:
— Обещай мне, Сумарок, что в доме останешься, среди гостей наезжих, покуда Ночь соловьи не пропоют.
— Обещаю,
