Сирингарий - Евгения Ульяничева

Блеснули в темноте белые зубы, дыхание жаркое шеи коснулось.

— На что мне сердце твое, дурачок? Тело возьму. Красивое, молодое, сильное…

— Нет. Нехорошо. Я обещал.

Рассмеялась Иль, головой покачала.

— Экий ты скучный. Жаль, — и, на ухо, добавила, — а то и втроем бы хорошо сладили, весело-сладко.

И звонко расхохоталась.

Не нашелся Сумарок с ответом. Едва успели подняться, как подступили к ним походники.

— Что у вас там стряслось? — спросила Амуланга наперво. — Что за огонь дикий, самородный?

— То же вызнать хотел, — Сумарок в лицо мастерице вгляделся.— Что в яйцах было?

— Порох едучий, — свела брови Амуланга. — Землица, в пыль растертая, угль толченый да сера, еще по мелочи…

Сумарок задумался.

Зато у Амуланги глаза зажглись — и нехорошим огнем.

***

— Как старшой-то?

— Ох, плохонек. Все бормочет себе под нос, да глядит избоку, точно умом скружился али притка случилась…

— Ну да зато князь не спросит…

…Сговорились так: навалился мол на возки зверина лютый, восхотел себе добычи, кладенец из тайного ларчика. Приняли бой дружинники хороборые, да которые полегли, которые поранены. Вот, старшому крепче всех перепало, даже разум помертвел.

— Мозги последние потерял, — припечатала Амуланга без жалости. — Охота тебе мараться было, Сумарок!

— Так ведь живая душа, — отвечал Сумарок.

Кукольница только отмахнулась.

С разбойниками прощались почти как с друзьями.

— А что, Василек-паренек, айда с нами? На что тебе дружина-стража зевотная? — смеялся Пешня, за плечи мальца приобнимая.

— Нам такие молодцы лихие нужны! — вторил Марода хрипато.

Василек тем словам лишь улыбался щербато да моргал часто.

— Бывай, чаруша, — Ильмень подошла, заглянула, кажется, в самую душу Сумароку, — чую, свидимся еще.

Руку протянула — Сумарок свою подал.

Иль же быстро, сильно к себе привлекла, поцеловала-укусила, лизнула жарко…

И ушла.

Сумарок за столом сидел, в окошко глядел.

Стекла не было, ветер запросто волосами играл.

Амуланга, кряхтя, подошла, устроилась напротив. Стали глядеть оба, как занимается солнышко.

— А про это мы кнутам не скажем, — сказала Амуланга раздумчиво.

— Не скажем?

— Потому что ежели ты про порох мой сболтнешь…Так не серчай, чаруша, а я поведаю, как ты с Иль-разбойницей, кошкой течной, жался-миловался.

— Не так было!

— Кто разбираться станет? Я нож воткну, а ты провернешь.

Захотелось вдруг Сумароку — схватить за плечи мастерицу, тряхнуть так, чтобы зубы клацнули, чтобы голова мотнулась.

Видать, угадала она что-то по лицу его — отодвинулась.

— Уговор? — спросила ласковым голосом.

Цуг-цванг, вспомнилось вдруг Сумароку.

Невеселое слово, глухое и матово-звонкое, как удар в железо в темноте.

Его уронил старший кнут, и, кажется, касалось оно Сумарока. Кнуты говорили между собой, покуда он спал, до изумления измученный долгой погоней, а проснулся не ко времени, к окончанию беседу, к тяжелому этому слову.

Сивый горячим шепотом тогда заспорил, но чаруша подслухом быть не захотел — шумнул, потянулся, сел.

Варда поглядел на него так, словно все понял; поднялся легко, в темноту ушел. Сивый придвинулся, заговорил весело, на пальцы привычным манером волосы его набирая…

Позже Сумарок попробовал вызнать, что то слово значило, и Варда неохотно растолковал.

Куда ни кинь, а все клин.

Клин.

— Так что? Сговорились, милый?

Перегнулся Сумарок через стол, взял пальцами тонкие девичьи пястья.

— Слушай, милая. Ты мне люба, и знаем мы друг друга порядком. Одно скажу. Коли замыслишь клин между мной и кнутами вбить, вражду-рассору затеять, мое тебе слово — не пощажу, не помилую. Вертиго я не уступил, тебе и подавно.

Голове легко, весело стало, точно хмельной. Или ночка дикая аукалась, или другое что, а только Сумарок глаз не отводил, хватку не ослаблял — держал руки девичьи крепко, как шейки гадючьи.

— Услышала я тебя, Сумарок, — прошипела Амуланга. — Вырос щенок, смотри-ка...

Только тогда отпустил.

Откинулся на стенку. До ломоты устал, но знал, что спать-отдыхать нельзя сейчас, нельзя перед Амулангой слабость показывать.

Веки смежил, успокаиваясь; чувствовал на себе пристальный взгляд кукольницы. Шевелил ветер волосы, да горел перед глазами огненный росчерк.

Ночь Соловьиная

Помнил Сумарок как сам, по первости, в изумление впал. Никак не думал, что кнут на такое сподобен.

Только вот смеялся, в пустяшных глупостях рассыпался, а вдруг — запел.

И легко так, и просто. Голос его был звучен, красив, силен, и лился широко-привольно, и всякий, кто мимоездом в едальню заглянул, слушал.

Сумарок сам рот открыл, как дурачок в летасах.

— Думал, я только плясать, головы срывать да все живое сношать горазд? — со смехом спросил кнут после.

— Было такое, — не стал отпираться Сумарок.

Сивый посмеялся, а Сумарок, обернувшись, попросил.

— Спой мне еще.

— Спрашиваю еще. Как кнутов кликнуть, чаруша? Где сыскать? Не запирайся, не ври. От кого ни послышишь, так всяк знает, что ты с их братом якшаешься.

— Можешь меня что рожь цепом своим измолотить, а я тебе, борода вшивая, про то ни словечка не скажу, — угрюмо промолвил Сумарок.

— Как кнутов кликнуть?!

Чаруша усмехнулся.

— Тебе, пес шелудивый, и невдомек поди: кнутов к ноге не свистнуть, пряником не подманить.

Спрашивающий выругался по матери, наново бить взялся.

Били его давно.

Взяли не без ущерба: Сумарок дрался отчаянно и умело, но против многих не выстоял. Бросили на голову куколь, навалились