Бузина, или Сто рассказов про деревню - Дарья Олеговна Гребенщикова
х х х
Дорогу развезло – еле иду, ноги вязнут в мокром песке. Дожди. Осень. Над крышами – дымок, холодно и сыро. Егоровна подоила, теперь сидит в теплой избе. У нее гостья – бывшая ее дачница, Анна Карловна. Дама интеллигентная, седая и в дивной юбке, расшитой павлинами и цветами. Муж Егоровны, Паша Филин в изумительных бледно-лиловых подштанниках с женской явно попы возлежит на диване с мечтою в глазах. Булькает варево для коровы в чугунке, Анна Карловна читает «АиФ» вслух.
– Что касается политики…
– Ой, ну их в … – Егоровна тяжко поднимается и идет за «тубареткой» для меня, – вы чего по делу почитайте.
– А вот, – охотно отзывается дачница, – раздел «Тебе, Дачник»! Если огурец по форме напоминает лампочку…
– Ну-ну, – Егоровна забирает под платок прядку, – и чё?
– Не хватает калия!
– Ох, ты… у меня так было, – Егоровна горюет.
– А если огурец напоминает крючок, то…
– Вот, – включается Филин в кальсонах, – у меня так и было с огурцом моим… у меня прям вот крючок по жизни… точно и сейчас так…
– Это у вас, Павел Кондратьевич, азоту не хватало…
– Азоту, можа, и нет у ево, – Егоровна постучала по мужу половником, – а вот аммиаку с избыткою…
– Ну, вы фельдшер, вам виднее, – легко соглашается Анна Карловна.
х х х
Новый доктор, присланный из района, – хорош. На нем костюм глухого серого цвета, галстук. Мягкие, округлые движения, доброжелательный взгляд. Все бабы тают. Таю и я.
– Нуте-с, голуба моя, так, – доктор глядит в карточку, – о… (сейчас будет – какое прекрасное имя, мою бабушку…) какое имя-то, редкое, редкое, мою бабушку звали Дарьей. Да-с, теперь все больше Надежды, знаете ли… ну-ну, перебил, каюсь. И-с? А-с! Что-с?
– Доктор, у меня болит сердце!
– Деточка, у кого ж не болит, у всех детки-собачки, кризис, понимаю-с! Ну-с! Кардиограммку? Прэлэстно…
Входит хмурая тётя, шлепает на меня присоски, медленно идет лента, свиваясь в кольца. Доктор вертит меня на свету, слушает, пишет, пишет, слушает. Я покорно жду.
Гулкие больничные часы бьют 6 раз. Доктор, держа руку на моем пульсе, шевеля губами, считает удары и вскакивает, на ходу срывая белую шапочку, хватая саквояжик, и тут же садится в больничный УАЗик.
– Доктор! Доктор! – кричу я, выбегая в том, в чем он меня оставил, – а что же сердце?
– Сее-ердце, же-ее-енское сеее-рдце, – поёт доктор и, высунувшись в окно, машет мне фонендоскопом.
Колядки
Деревню Пустошкино накрыло снегом так, что деревня исчезла, будто и не было её вовсе. Снег завалил кривые пустошкинские улочки, спрятал колодцы, залепил окна, да вдобавок, будто в издёвку, спрятал большую ёлку у клуба, превратив её в точную копию почтальонши бабы Маши – конус с крошечной головкой. Снег порвал провода, и Пустошкино погрузилось в приятный полумрак. Снег лежал, будто мех на плечах у красавицы, и, когда взошла луна, заиграл миллионами огней. Маринка, чертыхнувшись, помахала в воздухе пультом, но телевизор без электричества стал просто пустой коробкой. Чего делать-то? Еще и девяти вечера нет, какой сон? Рождество, называется! Маринка на ощупь добралась до сеней, влезла в валенки, сняла дедов тулуп, и была такова.
У Наташки горели красные свечи, купленные в райцентре и воняло благовониями. Маринка ввалилась к ней и сказала, – пошли колядовать! Наташка помотала головой, – в деревне чужих нет, а к нашим не пойду. Темный народ, обычаи не уважают! В прошлый раз, помнишь? Маринка помнила ухват, пущенный в них глухой бабкой Катей, но сделала вид, что не помнит. Пойдем, Анжелка с города приехала, у нее петарды есть, если что. Анжелка лежала на печи, смотрела клипы на смартфоне, и колядовать была не готова. Пойдем, ты чё? – Маринка потянула Анжелку за ногу, – чё, в городе не посмотришь?
От Анжелки до Зои Бубновой было всего два дома, и Зоя, сидевшая перед бутылкой прошлогоднего Шампанского, колядовать согласилась до обидного быстро. Чё петь будем, – спросила Зоя, распахнув бабкин сундук. – Я типа только про любовь! Рюмка водки на столе еще можно, – сказала Наташка, мужикам нравится. В лесу родилась ёлочка? – Анжелка посматривала на дисплей, – или это про чё? Решили петь «Ах, мамочка на саночках», и на бис «Рюмка водки на столе». Оделись при свете фонарика, из сундука, кому что попадет – это нормально, бабкино, заверила подруг Зойка. Маленько плесенью дает, но чистое. Усы изобразили угольками, вместо бороды Анжелка приделала овечью шерсть, снятую с бабкиной прялки. В ход пошли шапки, платки, ботало коровье и детские колготки, их Зойка напялила на голову, и получился сильно длинноухий заяц. Вышли на улицу. Пустошкино спало. К Анастасии Егоровне пойдем? – Анжелка поежилась, – или как? Ну её, стой там, пой, а на порог не пустит! Давай к бабе Любе? Ой, скажешь, -Маринка почесала себя под носом, отчего угольные усы перешли на щеки, – сейчас начнет обспрашивать, кто на ком женился, зачем развелся, и когда пенсию прибавят! Зойка поднялась на цыпочки, – вон, дед Петров не спит! Дым идет, топит, давай, к деду! Ага, на ночь! – Наташка покрутила пальцем у виска, дед снасильничает, нипочем! Ой, брось, нас скоко! Вот, всех скоко, и завалит! Не пойду к нему, он лук ест и щекочется, когда в магазин приходит. Подруги прыгали, а время шло. Становилось заметно холоднее, и лунный свет делал Пустошкино похожим на лунный кратер, только наоборот. Ну, к дачникам либо? – сказала самая смелая, Зойка, которая потихоньку отхлебывала из спрятанной в варежку чекушки, – или неловко? Ловко! – и девицы гуськом, как муравьи, побежали, петляя меж сугробов. В двухэтажном коттедже, стоящем на окраине деревни, света было – залейся. Девицы, стараясь не выдать себя, облепили окна первого этажа, и, приплюснув носы к стеклу, стали дивиться на городскую жизнь. Стучали генераторы, мерцал приглушенный свет, лилась музыка – нездешняя, томная, тягучая, от которой становилось и жарко, и стыдно. В огромной комнате пылали дрова в камине, ель уходила не в потолок, а куда-то выше – на второй этаж. Игрушки были не такие, как в деревне – шары, да сосульки, нет – банты, колокольчики, куклы, полосатые палочки. Кто-то полулежал в глубоких креслах, кто-то еще сидел у накрытого стола, и на алую скатерть сыпались белоснежные конфетти. Мужчина и женщина танцевали, бегали невиданной красоты собаки, тоже украшенные алыми в белую полоску ошейниками, и вся картина праздника напоминала сцену из сериала… Фига се, – Зойка первой оторвалась от окна, олигархи, мать их… тут пой не пой, ни хрена не дадут, пошли ко мне, у меня нычка есть! И у меня есть, – оттаяла Анжелка, и у меня, – сказала Маринка, я в Новый год все не выпила! Пойдем, девки, и к деду зайдем! Ага, и к бабе тоже можно, че мы, хуже городских? И девицы утекли назад также – гуськом, петляя между сугробов.
В теплой комнате один из сидящих перед камином поворошил угли кованой кочергой, и сказал – эх, Андрей Андреевич, не та стала деревня, не та! Помнится, приезжали мы в семидесятые, так тут местные ходили, колядки пели… Да-да, – вяло отозвался второй, – помню, вот – к нам пришла коляда, накануне Рождества, что-то еще про добро, про Господа… гибнет Русь, гибнет, – и они выпили виски. Не чокаясь.
Ловите рыбку, большую, и малую!
Это я раньше, читая Сабанеева, про «Рыбалку в наших реках», думала, что ловить рыбу – это просто забрасывать в воду удочку с крючком на конце, и с поплавком ближе к концу. И только теперь, проживя у озера четверть века, я поняла, что рыбалка – это просто форма жизни. Особая такая, мужская
