Беседы палача и сильги - Руслан Алексеевич Михайлов
— Большое и ужасное переживание способно сокрушить даже самый сильный разум — подтвердила сильга — Бывает, что ужас потрясения одерживает победу над двумя или тремя людьми сразу. Потому я и говорю об этом так осторожно, палач Рург. Поэтому и называю это душевным недугом. А не одержимостью или же чем иным.
— Похвальная осторожность в суждениях — заметил я — До тех пор, пока нам по пути, ты можешь путешествовать вместе со мной, сильга Анутта. Но учти — быть может, тебе самой этого не захочется.
— Почему же?
— Причин много. Первая вот она — я легким кивком указал на десяток деревенских повозок груженных мешками, медленно тянущихся навстречу и мимо нас.
Везут овощи и фрукты в Элибур. К вечеру будут там. Завтра, с первыми лучами рассвета, все ими привезенное уже окажется на прилавках и начнется битва между продавцами и крикливыми домохозяйками старающимися сберечь каждый медяк. Разумно и бережливо вести хозяйство это вам не шутка.
Но я имел в виду не пучки зелени укрытые мешковиной. И уж точно не задорно красную редиску.
Возницы. В них дело. На каждой повозке по одному-два седока. И все они старательно смотрят куда угодно, но только не на меня. Можно ли не заметить рослого всадника с обилием красных пятен на одежде и оружия? Можно, если сильно этого захотеть.
— И это самая малая неприятность — тихо усмехнулся я, прекратив смотреть на крестьян к их безмерному облегчению — В незнакомых трактирах и постоялых дворах есть приходится так быстро, что едва не давишься. А иначе никак — стоит мне туда зайти, как посетителей словно ураганом сносит с мест. Если же и остаются, то в воздухе повисает напряженное гнетущее молчание. Никто не пьет и не ест. Все смотрят в пол. Поэтому я предпочитаю заходить с черного входа и заказывать еду там, чтобы съесть ее на вольном воздухе, что не так уж и плохо, коли нет дождя и холодного ветра. Но тогда можно укрыться в сарае. А затем наступает вечер. Вот-вот окончательно стемнеет. Но никто не желает тебя приютить на ночь. Разве что снова в сарае. Да и то с великой неохотой. Не отказывают лишь из боязни ко мне — мало кто смеет глядеть в глаза палачу. Поэтому, сильга Анутта, предупреждаю — в путешествии со мной тебе уготовано много неприятного. Люди станут коситься и избегать, завтракать, обедать и ужинать придется под открытым небом, да и спать там же. Поэтому я предпочитаю путешествовать только в теплые времена года. Или хотя бы не морозные.
— Знаешь, палач Рург. Если бы ты не упоминал постоянно свое имя, то я бы подумала, что описываешь один из дней моей жизни. Хотя нет. Тут не хватает кое-чего. Вот если бы ты добавил презрительных и ревнивых женских взглядов, попыток домогательств от мужчин, а так же частых угроз и грязных обещаний — вот тогда ты бы описал день из моей жизни.
— Тебе приходится куда хуже меня — вынужден был я признать — Меня избегают. Но не проклинают — разве что родственники тех, кого я должен пытать и казнить по долгу своей работы. И уж точно никто меня не домогается, не бросает сальных взглядов и не делает грязных намеков.
— Хм… Палач Рург… отрезать людям носы и уши, выкорчевывать с мясом и кровью гордость мужских чресл, вспарывать животы, ломать хребты, отрубать конечности и делать многое другое… каково это?
— Тяжело — ответил я — Однажды мне пришлось заниматься этим делом целую весеннюю неделю без продыху. Я казнил и казнил, пытал и пытал, калечил и калечил. Спустя семь дней хотелось самому положить свою голову на плаху и попросить кого-нибудь опустить на мою шею топор.
— И почему не положил?
— Помог бочонок недурного эля — усмехнулся я — Хмель часто спасает. Но еще чаще я казню приговорённых из-за того, что хмель пробуждает в людях скрытые пороки, что с глумливым хохотом вырываются наружу и завладевают рассудком бедняг. Наутро он просыпается в тюремной камере и с ужасом видит, что его одежда и руки в крови и что из-за решетки на него со страхом смотрят люди… А затем прихожу я и завершаю его жизненную историю ударом топора.
— И почему же ты продолжаешь убивать? — сильга, будто и не услышала прочих моих слов — Деньги? Привык? Не умеешь ничего другого? Или тебе нравится обрывать чужие жизненные нити?
— Или все это вместе взятое… Нет, сильга. Причина проста — кто-то должен этим заниматься. Иначе жди беды.
— Беды? Что-то случилось? В прошлом? И это заставило тебя стать палачом?
— Хватит обо мне — устало ответил я, тщательно скрывая подступившее раздражение от чересчур назойливых расспросов. Сильгам неведома учтивость и деликатность? Они ко всем в душу лезут напролом? — Давай лучше о тебе. Почему ты решила стать сильгой?
— В отличие от тебя, палач, нам не дано выбирать собственную судьбу — зеленые темные глаза взглянули на меня и сползли на дорогу — Не нам решать. Коли ты родился с этим даром — тебе уготовано лишь три дороги. Одна ведет к становлению сильгой. Другая прямиком на кладбище, где просто появится еще одна крохотная детская могилка. И третий путь — в лечебницу для душевнобольных. Навсегда. Ведь нельзя излечиться от того, что болезнью не является. Это дар. Самый ненавистный дар из возможных. Такой, что уже называется проклятьем.
— Видимо и я невзначай угодил в больное место — вздохнул я, снимая с пояса вместительную кожаную флягу — Выпей.
— Эль в такое время дня?
— Это не эль.
— Вино?
— Можно и так сказать. Слабенькое крыжовое вино. Сладкое.
— Сладкое — это хорошо — на этот раз в зеленых глазах плеснулась детская радость. И легкий испуг таящийся в самой глубине — а вдруг не дадут? Вдруг посмеются и заберут…
Флягу я отдал. Некоторое время мы ехали молча. Анутта распробовала на самом деле очень слабое вино и жадно припала к горлышку фляги. Крыжовое вино не пьянит. Надо выпить очень много, чтобы услышать шум в голове. А вот бодрит оно отменно. Стряхивает сонливость. Дарит благодушие и терпеливость.
Убирая изрядно полегчавшую флягу обратно на пояс, я
