Дочери Лалады. Паруса души - Алана Инош
Сейчас Онирис сунула руку за пазуху и нащупала этот символ их с Эллейв любви под рубашкой. Ну и учудили же они со Збирой... Как такое могло получиться? И зачем?!
В саду слышался рёв в три голоса: это младшие братишки что-то не поделили с Эрдруфом. Дело закончилось потасовкой, и батюшке Тирлейфу с Кагердом пришлось разнимать и вразумлять драчунов. К их мягким, воркующим голосам присоединился суровый хрипловатый бас Бенеды; костоправка не сюсюкала — надавала своему отпрыску подзатыльников, да и вся недолга.
— И не надо с ними сюси-пуси разводить! — заключила она назидательно.
По её мнению, мужчины слишком нежничали и деликатничали с мальчишками. Надо быть проще, строже, да зато доходчивее. Ниэльм с Веренрульдом ревели тонкими детскими голосами, а в голосе Эрдруфа уже слышались басовитые подростковые нотки. В свои десять лет он выглядел на все тринадцать.
— Ну, чего сопли распустили, охламоны? — грубовато, но беззлобно поругивалась Бенеда. — Нет чтоб вести себя в праздник как следует, так вы тут безобразие устроили...
Мальчишки были в наказание разведены по комнатам. Заслышав за дверью мягкую поступь батюшки Тирлейфа, Онирис стёрла с губ невольную улыбку, которую у неё вызвала эта сценка.
— Онирис, можно к тебе? — с деликатным стуком спросил отец.
— Да, батюшка, входи, — отозвалась та.
Отец, бесшумно ступая, приблизился к Онирис и осторожно, ласково взял за плечи.
— Радость моя, отчего ты сидишь тут безвылазно и скучаешь? Вышла бы, скушала бы хоть что-нибудь... Угощения очень вкусные, да и погода просто чудесна!
Тронутая заботой родителя, Онирис ласково прильнула к его плечу. Если матушка частенько бывала нервной, то отец неизменно сохранял ровное, доброжелательное расположение духа. С матушкой он держался почтительно, а с детьми всегда был нежен и ласков. Онирис с детства утопала в его любви. Трудно было поверить, глядя в его доброе, ясное и мягкое лицо, что ему довелось быть солдатом. И, вероятно, даже убивать кого-то на войне... На память об участии в ней у него остался стеклянный глаз, сделанный настолько искусно, что почти не отличался от родного. Только неподвижность и выдавала в нём протез. Когда-то давно батюшка носил чёрную повязку, очень мрачную и траурную, и матушка в конце концов решила заказать для него искусственный глаз.
— Батюшка, я не люблю застолий, — с улыбкой ответила Онирис. — Мне больше нравится находиться в тишине, ты же знаешь.
— Но нельзя же быть совсем затворницей, доченька, — мягко уговаривал отец. — Не забывай, что за день нынче празднуется... День судьбы! Если будешь всё время сидеть дома, так свою судьбу и не встретишь.
У Онирис чуть не вырвалось: «Я уже встретила свою судьбу!» — но она поймала готовые сорваться с языка слова зубами. Батюшка тут же чутко уловил её порыв, и его руки сжали плечи дочери настойчивее.
— Что, родная?
— Так... Ничего, — натянуто улыбнулась Онирис.
— Ну, давай я тебе хоть кушаний в комнату принесу, — ласково, заботливо настаивал отец.
Онирис сдалась. Ей стало совестно упрямиться в своём стремлении к уединению, и она, опираясь на руку батюшки Тирлейфа, вышла к столам. Не так уж много трезвого народа за ними осталось: кто-то уже валялся на травке, кто-то уснул лицом в тарелке. Вдалеке слышалась музыка: в Верхней Генице шли всеобщие пляски и гулянье в самом прямом смысле этого слова. Вот уж туда Онирис совсем не хотелось... Толпа пляшущего народа её совсем не привлекала, равно как и объедающиеся и пьющие гости за столами. Отец, взяв нож, стал отрезать от зажаренной целиком мясной туши тонкие аккуратные ломтики, положил на тарелку пучок зелени и немного сыра.
— Вот, дорогая, скушай...
Но не успела Онирис съесть и пары кусочков, как во двор ворвались весёлые, пьяные односельчане.
— Судьба, судьба идёт!
Онирис завлекло, закрутило этим бессмысленным, нелепым, неудержимым потоком, и она вместе со своей тарелкой оказалась на улице. То один, то другой парень кружил её в танце, но ни один из этих деревенских увальней не привлекал её. Её сердце уже было навеки отдано её родному морскому волку... который, увы, сейчас пытался проспаться от своего хмеля и не мог спасти Онирис от танцевального праздничного безумия. Тарелка была у неё бессовестно отнята, её содержимое нагло съедено этими клыкастыми мордами. Вот что, что хорошего в этих праздниках?! Даже поесть толком не дадут, устало и раздражённо думала Онирис.
Какой-то черноволосый парень с венком из белых цветов на голове на пару мгновений ошарашил её оголённым мускулистым торсом. Он, видимо, считал себя первым красавчиком на деревне, а потому не сомневался в своей неотразимости. Может быть, кого-то и могли соблазнить его обнажённые прелести, но Онирис от него бежала, как от огня.
— Отстаньте от меня, что вам всем от меня надо? — чуть не плача, кричала она.
Она бегом вернулась в уютный и родной двор Бенеды, который по сравнению с этим бессмысленным и беспощадным, диким и необузданным всеобщим празднеством показался ей просто тихим уголком, царством покоя и мира. Она была готова расцеловать эти жующие и хмельные лица: они хоть не приставали. Родненькие! Уж лучше здесь, с ними, чем там... Сердце колотилось, как будто она от смерча спаслась или из смертоносного водопада выплыла.
— Что, никак судьбинушку свою повстречала? — огорошила её развязной шуткой уже несколько отяжелевшая от съеденного и выпитого костоправка.
— Тёть Беня, ну не моё это, не моё, — простонала Онирис.
— Тебе лишь бы в уголок забиться да там отсидеться, — ласково потрепала её по щеке Бенеда, хмельная и добрая. — Нет, дитя моё, от судьбы не уйдёшь, не спрячешься! Хоть в погребе укройся — и там найдёт тебя долюшка твоя! Коль и впрямь твоя она...
Онирис обуяла жажда, и она окидывала взглядом столы в поисках чего-нибудь не хмельного. Вот бы чашечку отвара тэи сейчас... И печенья, которым хрустела матушка утром. Да хотя бы просто глоток воды! Ну почему всё так нелепо, кувырком, через пень-колоду? Когда же проспится Эллейв?.. Угораздило же её...
К ней уже спешил отец. Онирис прильнула к нему и жалобно простонала:
— Батюшка, мне всё это не нравится... Можно, я уйду к себе? У меня голова кружится и болит... А ещё я безумно пить хочу... Тут вообще что-нибудь не хмельное осталось?
— Эй, малец! — подозвал батюшка
