Журнал «Искатель» - Искатель. 1988. Выпуск №3
— Мандодари, — спокойно сказал раб и сделал знак следовать за ним.
«Дворцовые шорохи нашептывают будущие дневные дела…» — неожиданно разволновался Тамил. Он стал прикидывать, какие возможности открывает перед ним случайно открывшаяся тайна. Возвращения безумного юноши он так и не дождался.
Ночь потекла к утру и растворила все в мареве сновидений.
Пахло торным кедром, как всегда после удара небесного огня. Канва подошел к телу сына, опустился на колени, ощупал лицо: на лбу была ранка с обожженными краями. Старик заплакал. Теплые слезы сожаления сбегали по сухой коже щек. Коченеющее тело, лежащее перед ним, было недавно его единственным сыном, его опорой и надеждой. Он родился от веселой плясуньи с острова в Срединном море. Ловким и стройным юношей ввел Канва ее в дом. Всего две луны прошло после того, как его посвятили в младшие жрецы бога Эа, бога мудрости и ремесел. Как сейчас видел Канва день, когда позвал его Великий Хранитель Чар и Магии, главный жрец бога Эа Тотх. Великий писец принимал его в рабочей библиотеке. По стенам, занятым полками из бамбука, лежали глиняные таблетки с рисунчатыми письменами. Таблетки лежали также на полу, так что ступить было некуда.
— Пробирайся осторожно ко мне, — засмеялся Тотх, — если я пойду к тебе, из бесценной сокровищницы знаний получится куча глиняных черепков.
Канва перепрыгнул через груду таблеток и оказался рядом с Великим. Тотх опять засмеялся.
— Вот так острый ум разрешает сомнения. Действием! — Главный жрец пригласил его сесть, и они опустились на циновку. — Я слышал от твоего учителя о твоих способностях, Канва. Бог Эа отметил тебя памятью и сообразительностью. Ты в долгу перед богом, — сказал Тотх и замолчал. Лицо его приняло суровое и торжественное выражение, — Служение богу мудрости должно поглощать все существо человека. Он должен забыть об искушениях. Он рыбак, вылавливающий из океана забвения осколки знаний и слагающий из них картину Вселенной. Не влечет ли тебя земное вожделение? — спросил Великий Хранитель. Канва подумал о нежном, трепетном теле юной жены, о вкусных кушаньях, которые готовили ее чудесные руки, о больших доверчивых глазах ее, но суровость тона Тотха смутила его, и он ответил — «нет».
Тотх взял из груды отдельно лежащих таблеток верхнюю и подал ее Канве.
— Это начало описания устройства летающей колесницы, которая, может, пролетать по небу большие расстояния самым непостижимым образом. Не кони и не заклятия приводят ее в движение, а несущий вихрь, заключенный в ртути. — Тотх с любопытством посмотрел в лицо юноши. Канва был поражен. — Ты будешь делать летающую колесницу, Канва. Эти таблетки я написал по памяти. Здесь то, что поведал мне мой учитель Тотх. Его тоже звали Тотхом. Это родовое имя служителей бога Эа. Замкни уста свои! — с некоторой угрозой вдруг прошептал Тотх. — Таблетки, что ты видишь здесь, — он обвел широким жестом полки, — заключают в себе бесценное знание прошлого. Написаны они на древнем священном языке, который здесь никто не понимает, кроме меня. Ему научился я от своего учители, а он — от своего. Я буду переводить тебе, а ты запомнишь и построишь летающую колесницу. Мы возродим величие прошлого! — сказал Великий и начал нараспев читать письмо, почти не глядя на рисунок.
Когда Великий закончил чтение, был полдень. Он вытер со лба пот и слегка осипшим голосом спросил Канву:
— Все ли ты запомнил и понял?
— Да, Великий. Но позволь спросить тебя, все ли здесь, что следует знать? — задумчиво спросил юноша.
— Ты прав, Канва. Здесь только дух полета, но воплотить его должны мы. Каждое поколение приносит в улей человечества свою каплю меда. Если ты пройдешь испытание ума и верности, я посвящу тебя в высшее знание, — ответил Тотх и после непродолжительного молчания жестко заключил: — За разглашение священной тайны — смерть!
Шаркающие шаги в коридоре вернули его к действительности. Шаги приблизились и затихли. Человек сел рядом с Канвой. Канва не шелохнулся, и в долгой тишине слышалось трудное прерывистое дыхание пришедшего. Наконец слепой сказал:
— Ты вернулся, Авиндхья. Зачем?
Авиндхья мелко затряс седой головой на жиденькой сморщенной шее. Искренность его тона удивила Канву.
— В сердце мое вошла боль твоего сердца. Удел одиночества роднит наши судьбы. Утраты избороздили лица. Я вижу, ты плакал. Нам нечего больше терять и скрывать. Все позади. Скоро сюда прибегут шакалы Акампаны, нужно предать сожжению тело твоего сына, чтобы спасти его душу для будущей жизни…
Жрец Ануана осекся. Канва резко повернул голову, будто заглянул в его глаза.
— Мертвое тело — реликвия памяти. Я не хочу, чтобы шакалы Акамланы коснулись плоти моего сына. Но слышать от посвященного о душе… Ты, который был свидетелем откровений Тотха, посланца бога мудрости Эа, хочешь подсунуть мне утешительную сказку о бессмертии?! Авиндхья встрепенулся:
— У каждого возраста свои радости. У моего — покой, созерцание и размышление.
Канва перебил его:
— Старый и глупый Авиндхья! Ты обещаешь покой и созерцание, когда жадность и жестокость правят моими соплеменниками? Посылают их на смерть, заставляют убивать других людей?! Слезы и горе заливают народы и страны. Попран Разум, охраняющий порядок и закон. Только разум и долг — владыки этого мира. Есть высший долг, который тебе не дано было знать! Я выполню его до конца.
Авиндхья встал и подошел к гонгу, висевшему у дверей.
— Я не обижаюсь и чту тебя по-прежнему, Великий. Но ты не видишь зерна моих разговоров. Служители Ануана доложили мне, что дыхание бога учащается, и, по их расчетам, через две луны поставит отец богов ступню, свою на Ланку в первом движении танца смерти! И не понадобится вмешательства Разума для восстановления нарушенного порядка. Огонь будет царить здесь, огонь и волны!!
Авиндхья ударил в гонг. В камеру вбежало четверо служителей с факелами.
— Возьмите плоть от плоти Великого жреца и предайте сожжению с почестями!
Жрец отца богов вышел, и тяжелая тишина вновь потянула завесу прошлого вверх, и Канва опять шагнул в призрачную страну былого, чтобы теперь уже долго не возвращаться.
Нарантака, весь дрожа, шел за рабом, черная спина которого сливалась с ночным полумраком, изредка поблескивая в лунном свете, падающем между колоннами дворцовой лестницы. Они, не останавливаясь, прошли мимо пятерых или шестерых охранников, раб что-то шептал им на ходу, и, наконец, оказались перед резной буковой дверью. Немного помедлив, черный проводник постучал в дверь условленным стуком и исчез. Нарантака остался один почти в полной темноте, чуть разжижаемой тусклыми игольными лучиками, проникающими через узкие отверстия в стене под самым потолком. Он понял, что находится на третьем этаже, в закрытом переходе между террасами. Свободного выхода отсюда не было. Что делать?! Кто подстроил ему эту ловушку?!
Еще тысячи вопросов задал бы себе незнакомый с дворцовыми тайнами юноша, если бы дверь вдруг не отворилась и чья-то мягкая рука не втащила его внутрь.
Лунный свет безраздельно царил в этих покоях с причудливыми орнаментами вырезанных из камня оконных решеток, ложась серебристой пеленой на стены, пол и большое ложе посредине. Резкий переход от отчаяния к счастью совершенно подавил влюбленного. На разбросанных подушках белело обнаженное тело Мандодари, Нарантака опустился на колени и, трясясь, как в ознобе, смотрел на открывшееся перед вим небо. Он не поверил своим ушам… Его звали?
— Иди сюда, Нарантака!
Молния прочертила лунное пространство. Влюбленный прижался щекой к ноге своей владычицы, и только настойчивость Мандодари смогла оторвать его. Божественные руки ласково спутали его волосы и влили в душу давно забытый покой. Мандодари засмеялась тепло и радостно.
— Налей нам вина, Каухилья!
Увидев, что они здесь не одни, Нарантака смутился. Подошла закутанная в покрывало служанка, лицо ее было закрыто; кувшин звякнул о кубки.
Вино не опьянило и не придало смелости Нарантаке. Служанка ушла, но он по-прежнему сидел на полу у ложа, не решаясь подняться.
— Ты никогда не знал женщин, Нарантака? — удивленно прошептала Мандодари, взяв юношу за плечи.
— Нет, божественная, — упавшим голосом отвечал молодой жрец, выпрямляясь на непослушных ногах. Еле слышный, едва угадываемый призыв вверг его наконец в то любовное беспамятство, в котором стираются грани мечты и действительности, оставляя один лишь миг блаженства.
Луна ушла за горы. В покоях установился предрассветный сумрак. Потянуло сыростью с моря. Пыл первого свидания растаял в сладкой истоме. Когда Нарантака очнулся, солнце уже поднималось. Голова юноши покоилась на груди Мандодари, а черные влажные бусинки смотрели ему в глаза. Вспыхнув от своей оплошности, он хотел вскочить, но женщина удержала его.
