Из серии «Зеркала». Книга 3. И посадил он дерево, или Век Астреи - Олег Патров
«Иди ты, со своими бабами, — послал его тот куда подальше и махнул рукой. — Я уже запутался, с кем ты и когда».
А сам тоже поговорить в приличном обществе был мастак. Хвастался: «Могу, дескать, еще тряхнуть перышками».
«Смотри, как бы их не повыщипывали», — шутливо подначивал он брата.
«Куда им. Мы с тобой еще те молодцы или молодцы. Ха-ха».
И вот теперь после стольких лет супружеской жизни, после всех этих историй и счастливых концов, после того, как он достиг такого успеха на работе, дорос до начальника отдела, он не мог придумать лучшего способа провести вечер перед приездом жены домой, кроме как напиться.
«Напиться и по бабам», — вспоминался его брат. Где он теперь? Куда уехал? Где пропадает? Почему не подает вестей? Мать волновалась. Брат прислал ей на день рождения телеграмму: «Поздравляю, жив, здоров». Показал бы он ему кузькину мать.
«А кто тебе покажет, что делаешь?»
Голос совести?
«Ведь глупо, а пьешь. А с чего?».
И в самом деле не с чего было ему пить. Семья, дети, работа — все в пределах нормы. Но в то же время все на нервах, хотя и разрешимо. Материально обеспечен опять же, детям на образование есть, жене на машину, себе на удовольствие, ни в чем себе не отказывал. И с чего?..
«Вся наша жизнь — игра», — Лилу любила эту фразу. Ему казалось: сейчас бы встретил, придушил ее собственными руками, а с другой стороны, сколько раз вспоминал, как они вместе попали под ливень, как ходили пешком через весь город, как говорили!
По разговору да по бабе он и соскучился сейчас. Но баба была делом наживным, а вот разговор после отъезда брата расклеился. Не с кем было посидеть, поболтать по душам, помолчать. Дошло до того, что в церковь потянуло, на исповедь. Это его-то, убежденного атеиста! Как дурак пришел, исповедовался, причастился. Правда, мать его в детстве крестила, так что формально он ничего не нарушал, даже облегчение какое-то почувствовал, но ненадолго. Перед Богом человек одинок, как никто. За себя целиком отвечает. А он всю жизнь этого и боялся. Вот и пил. От бессилия, усталости, злобы, иногда — чтобы не слышать, что говорят голоса внутри него, иногда — чтобы не слушать, как пусты разговоры вокруг.
«Поди, принеси, подай, проверь» и т. д. и т. п.
Паузы между словами жены убывали, и он включал новости, но и они не спасали. А когда реклама накладывалась на пустое, отупевшее от повседневной жизни молчание, он готов был лезть на стенку.
«Знаешь, как это, когда душа болит?» — спрашивала его Лилу много лет назад.
Он был тогда совсем юнцом. Ничего не понимал.
«Знаю», — уверенно отвечал он.
Ни черта он тогда не знал. А теперь понял. Прочувствовал на собственной шкуре, и что такое ад кромешный представлял себе вполне отчетливо.
«Ты дышишь, а грудь разрывает, и душе больно, и плакать не можешь, только подвывать», — терпеливо объясняла ему Лилу.
«Знаю. Это когда у людей горе большое. Я видел, как мать сына хоронила» — поддакивал он.
«Кто его считал, это горе? Кто мерил?» — не по делу, так казалось ему тогда, возражала она.
Он спорил с Лилу, говорил о ее излишней демонстративности, о роли жертвы, которые некоторые люди занимают нарочно, потому что так выгодно.
«Такое бывает, — соглашалась она. — А как понять, что есть истинное в человеке?»
«Есть же общечеловеческие ценности, и потом, человек может перенести многое, я бы сказал все, кроме смерти, но и ее он переносит».
«Не твои слова».
«Но ведь точны».
Сейчас он многое бы отдал, чтобы узнать, каково оно было, Ее горе. Ему казалось, что здесь и кроется причина его одиночества, его неприкаености. Он бросил, предал ее тогда. А она просила о помощи. Как могла. Как позволяла гордость. Она вель была гордой, его Лилу.
«Мы только выпускаем чудовищ наружу. А дальше они живут сами по себе. Я не готова отвечать за тебя. Я больше не выдержу».
Он возражал, что и не придется, что это обыденный процесс, что они равны.
«Я ведь у тебя первая такая, да? — усмехалась Лилу. — Нас, таких, много. Нагадим — и в кусты».
«Нельзя так говорить о себе. Это унижает», — пытался ободрить он ее, как мог.
«А наши отношения облагораживают? Тебе во мне и нравится только дух непокорства. СМИРЮСЬ — И ВСЕ КОНЧЕНО».
Он так и не смог подобрать нужные ей слова. Пытался возражать, спорить, убеждать, но она лишь на время снисходила до его доводов, чтобы потом уйти навсегда.
«Тебе легче так думать? И ладно».
Он бесился и кричал, что ему не понять женщин. Однажды он чуть было не ударил ее, так разозлился. Ее слова, взгляд, манеры все обесценивать сложились в один жесткий удар, на который хотелось ответить по-мужски.
«А что для тебя ценно по-настоящему?» — спросил он зло, в упор, с наскоком, готовя стремительную атаку.
«Ты, семья», — как-то на удивление спокойно ответили она.
«Скромничаешь? И ради нас ты готова пожертвовать своими принципами?»
«Если будет это МЫ… Это сложный вопрос».
«Слова, слова, слова».
«Ты думаешь? Значит, я сильно в тебе ошиблась».
Одно слово — стерва. Прав был брат, взбалмошная стерва, но ведь умела так зацепить, из ничего, из погоды разговор на такое вывести, что нельзя было оставаться равнодушным.
«Из слов складываются молитвы и проклятия», — любила повторять Она.
«И пустые тексты», — добавлял он.
«И пустые обещания».
Лилу всегда ставила свою точку в разговоре.
2
Утром, после того, как он забрал Зойку из аэропорта, они заехали в школу, надо было померить дверь. Родительский комитет хотел поставить новую, с рабочим замком и табличкой, чтобы дети сразу видели, с чего начинается класс и что о своей территории нужно заботиться.
«Горшки еще надо купить», — заметила Зоя, когда они сели в машину.
«Какие горшки?»
«Цветочные. Учительница попросила».
«А они-то тут причем? — не удержался он от замечаний. — Давай ей еще путевку на Землю купим, чего мелочиться! Итак оставили черт знает сколько денег за троих. Сначала в детском саду, теперь в школе, скоро в академии».
«Это для наших детей, — настояла на своем Зоя. — Или ты хочешь, чтобы они учились на помойке? Нет? Вот и молчи. В конце концов, я отдаю свои деньги».
«А на репетиторов?»
«А чьи дети?»
«Твои».
«Наши. Ты тут тоже вроде бы как причем, так что изволь платить».
Он и платил, но для него они оставались чужими.
3
Пред Зоей снова мелькнул
