Шоколад - Тася Тараканова
Из-за поворота вылетел пикап и понесся мне навстречу. В лобовую. Резко затормозив, включил заднюю передачу, выжал сцепление, мотор взревел, я направил уазик обратно в колонию задним ходом. Нажал сигнал, предупреждая об опасности, подпустил Майю ближе, и мы друг за другом въехали в ворота.
По зеркалам я увидел, как охранники разбегаются в стороны, приготовившись стрелять. Я же им сказал, без моей команды…
Удар пикапа в морду уазика. Меня тряхнуло. Майя почти сразу развернула автомобиль и сдала задом на ограждение. Выскочив из машины, я заорал как полоумный.
— Не стрелять! Не стрелять! Не стрелять!
У кого-то сотрудника я вырвал автомат, дал очередь в воздух.
— Убью, кто нарушит приказ! Всем в укрытие! В здание!
Тяжёлый рок из пикапа, визг колёс, рёв мотора, крики охранников глушили мои команды. Автомобиль задом въехал в будку охраны, смял кузов, снова понёсся на середину, как будто специально въехав в большую лужу, собравшуюся в выщербленном асфальте. Потоки воды широким веером полетели в стороны.
— Не стрелять! По колёсам не стрелять!
Когда-то я отрабатывал ведение боя рядом и внутри машины — один из худших сценариев из возможных. Попав в такую ситуацию, требовалось двигаться, стрелять, давить противника, использовать укрытия, чтобы сохранить жизнь. Я и в страшном сне не мог представить, что такое случится в колонии: в машине будет моя женщина, а толпа мужиков с автоматами станет целиться в неё.
Время спрессовалось в один короткий миг. Казалось, Майя носится по территории слишком долго, на самом деле прошло всего несколько минут. Боковым зрением я увидел, что на крыльце администрации кто-то появился. Повернул голову — Козлов с автоматом. Сука! Кто его выпустил!
Козлова заметил не только я. Автомобиль с визгом шин по мокрому асфальту развернулся, взревел мотор, пикап понёсся на Егора. Он выпустил очередь, я не успел. Вскочил сбоку на крыльцо, вцепился в автомат. Жгучая, неутолимая ярость горела в глазах Егора, я рванул автомат, раздался грохот сминаемого железа, пикап влетел в дверь и стену рядом с нами. Майя в последнюю минуту вывернула руль.
Глава 17. Она
Стук раздражал, пробивался под закрытые веки, отзывался болью в голове. С усилием открыла глаза и поняла, что лежу на носилках в проходе вертушки с перевязанной грудью. Рядом сидел Витька, отвернувшись к окну. Он, видимо, обязан был сопровождать…. Я жива, меня везут в город. Вертушка рычала так громко, хотелось попросить избавить меня от этого звука, хоть чем-нибудь заткнуть уши.
Док, словно почувствовав, что я открыла глаза, взглянул на меня с каким-то тревожно — напряжённым ожиданием. На скуле дока расплылся синяк. Сейчас даже не вспомню, задела я кого-либо или нет, жаль волчару не задавила. Док поднялся и, слегка пошатываясь, исчез. От слабости снова прикрыла веки. Чьи-то пальцы коснулись руки, погладили её. От кого такие нежности? Надо мной склонился полковник.
Мы как давние любовники уставились друг на друга. Ему больно? Он привёз меня в колонию, чтобы уничтожить, и ему больно? Всё-таки я переиграла Пасечника. Триумфа не чувствовала, глядя в его осунувшееся лицо. Странно, конечно, почему он здесь? Или меня везут в тюремную больницу? От этой мысли тяжесть в груди усилилась. Хватит мучать себя, я устала бороться, всё равно будет так, как решит этот человек. Лучше опять в тишину.
Следующий раз я очнулась в просторной больничной палате с катетером в руке. Моя кровать была единственной в светлой комнате с персиковыми стенами и большим трёхстворчатым окном с жалюзи. Сбоку послышался шорох и на стул, стоящий рядом с кроватью, сел полковник в белом халате поверх формы. До сих пор не привыкла к его взгляду стальных глаз, сверлящих меня словно сканер, желающий проникнуть в самые потаённые уголки моих мыслей.
— Привет. Ждал, когда придёшь в себя после операции. Доктор сказал, что она прошла успешно.
Значит, прооперировали. Боль в грудной клетке и плече подсказала, так и есть — жить буду. Пасечник вдруг наклонился и прижался лбом к моей руке. От простого жеста в горле образовался ком. Зачем… так? Он переживал? Может всё, что я надумала про него — неправда? Что за морок вокруг меня?
Тяжело вздохнув, Пасечник распрямился.
— Извини, если напугал.
Посмотрел на меня, потом на мою руку, безвольно лежащую поверх одеяла, качнулся вперёд, остановился. Возникло ощущение, что он хочет прикоснуться ко мне и… не имеет права.
— Знаешь, это довольно трудно всё время говорить одному. Читать эмоции на твоём лице, сказать так, чтобы увидеть хотя бы «да» или «нет», понять, что стоит за ними. Понять, о чём ты думаешь. Ты потеряла голос после ямы?
Да
— Я долго принимал твоё молчание за месть. Меня это не то, что выводило из себя, меня корёжило, выворачивало наизнанку. Так часто бывает. Человек не виноват, но виноват. Я должен был отпустить тебя с теми женщинами. Нет. Гораздо раньше.
Когда узнал правду про аварию
— Когда увидел тебя утром после землетрясения. Именно тогда я должен был освободить тебя.
Я этого ждала
— Но, случилось это поганое но…Оно всегда случается, чтобы потом, ты как проклятый, минута за минутой прокручивал поступки в голове, пытаясь изменить то, что изменить невозможно. Ходишь по кругу, как привязанная лошадь, и когда тебя отпускают на свободу, продолжаешь ходить по тому же кругу. Когда принимаешь, как тебе кажется, обдуманное и верное решение, потом видишь, к чему оно привело…
Зря привёз в колонию
— Я знал, что Егор вернулся. Мне нужно было схватить его за руку, для этого я решил использовать тебя втёмную. Чтобы всё получилось, я не рассказал о своём плане, понял, что не согласишься. Как будто всё предусмотрел, подготовился, сделал так, чтобы ты была в безопасности, а потом… потом не раскрылся парашют. Несколько секунд свободного падения, и… удар о землю. Взрыв. И понимание. Я сам подготовил бракованный парашют.
Он наклонился ближе и всё-таки взял мою руку, погладил побелевший шрам на ладони, прижал к своей колючей щеке. По телу прокатилась чуть заметная тёплая волна. Прикосновения полковника не вызывали отторжения, напротив, были приятны.
В яме я пыталась звать на помощь. Крикнуть едва получилось, я сорвала горло. Позже подумала, что, видимо, из-за стресса на время охрипла и не могу говорить. Потом потеря голоса и молчание стало формой протеста, осознание, что всё гораздо серьёзнее, пришло не сразу, и оно не испугало. Слишком много было травмирующих событий, переживания
