Коллектив авторов - Плавучий мост. Журнал поэзии. №1/2016

шаг второй

В середине 1990-х годов учёными были обнаружены зеркальные нейроны головного мозга (англ. mirror neurons, итал. neuroni specchio), которые возбуждаются как при выполнении определённого действия, так и при наблюдении за выполнением этого действия другим существом. Такие нейроны есть у приматов, людей и некоторых птиц. Функция, которую выполняют зеркальные нейроны, до конца не ясна и является предметом научных споров, однако, считается, что эти нейроны могут быть задействованы в эмпатии, т. е. в понимании действий других людей и в освоении новых навыков путём имитации. Некоторые исследователи утверждают, что зеркальные нейроны могут строить модель наблюдаемых событий и действий, в то время как другие исследователи относят их функции к освоению навыков, связанных с речью. Рефлексия, то есть «зеркальность» восприятия окружающего мира, представляет собой, по-видимому, естественное свойство человека телесного (homo corporalis). Каким образом рефлексия осуществляется, как человек проявляет себя в окружающей среде, как взаимодействует с собственным «внутренним» миром, – вот самые простые и загадочные вопросы о существовании органической материи, ответы на которые ещё не найдены.

шаг третий

В книге Ильи Оганджанова «Вполголоса» мы слышим авторскую рефлексию на окружающую реальность, видим как автор и его лирическое «я» прикасаются к миру «внешнему» и миру «внутреннему». Три главы этой книги – это три разные формы этого взаимодействия. Наречие вполголоса, взятое в название книги и первой её части, – это особый способ говорения, приглушенный, тихий, когда автор заведомо знает, как трудно быть услышанным, и поэтому обращается, скорее, к себе самому, чем к другому. Палимпсест (название второй части) отсылает нас и к прямому значению слова (т. е. когда сквозь один текст просвечивает другой – соскобленный – текст), и к пониманию того, что сквозь голос одного поэта слышны и другие голоса, р, руте время, другое пространство, другой воздух и ветер. Другие культурные слои. Виден другой свет (графически это просвечивание оформляется в увеличенных пробелах в строке между семантичесими отрезками текста). Третья часть книги «Tenebrae, или между сердцем и сердцем» приближает нас к тому, что представляет собой трудно уловимый мир-«я» и мир-«ты» («И сквозь самих себя, / отражённых в самих себе,/мы видим») и кто есть этот близкий сердцу другой, и что может связывать и разъединять «я» и «ты». На этой зыбкой и проницаемой границе соединения и разъединения и возникает тихое и углублённое созерцание радостей и боли жизни, пульсирующей внутри и вне лирического героя.

шаг четвёртый

Экзистенциальная напряжённость уже с первых страниц задаёт тон всему корпусу стихотворений книги «Вполголоса».

вдали от родины на пажитях иных твой голос

обретёт иную силу и чтобы в посмертном хоре

не сфальшивить запомни всех кто размочил сухарь судьбы вэтом воздухе влажном какдыханиехищногозверя запомни всё с чем нянчилось пространство всё чем оно переболело

Обращённость к тем, кто был «до тебя», кто говорил с тем» этим миром до твоего в нём присутствия – это не столько оглядывание назад, сколько определённое «расширение взгляда», позиция, когда лирический герой понимает, что ценность поэзии – в подлинности существования и в жизни, и в искусстве: «чтобы в посмертном хоре не сфальшивить». Время, в котором поэту дана возможность говорить, так коротко, что легче и естественней увидеть себя «за» переделами жизни, то есть «вписанным» в неисчислимый и невидимый хор прошлого, где воздух влажен «как дыхание хищного зверя».

Множество дорог открыты лирическому субъекту: дороги заблуждения («с карканьем стая ворон срывается с губ»), пути отчаяния («слово моё – легче дыма / бесплоднее пепла») и одинокие тропинки грусти по поводу невозможности избежать забвения («Я бы не вынес чёрной работы забвенья»). Но лирический субъект выбирает малое – бесконечно кропотливую работу души («мне бы справиться с малым наделом/ на границе меж дымом и пеплом –/ с душой»). И строится эта работа по очень ясным, самим для себя созданным «внутренним законам»:

ты ходишь по комнатеперелистываешь братоубийственные летописирифмуешь сусальных ангелов с букетом увядших нарциссовходишь и ходишь…..

ангелы маршируют по брусчатке сознанья их шаги отливаются в литеры и детонируют в твоём мозгу это буки идут войною на веди шрапнель поцелуев и судьба покидает окоп твердо слово ея аки обры обрящете бороны смерти

…..ты ходишь по комнатеузнаёшь из летописей что дыба –лучшее средство от скукирифмуешь букеты увядших ангелов с литерами смертиходишь и ходишьи собираешь в пригоршню мотыльков

Однако соблюдение этих законов не гарантирует, что результат поэтического высказывания окажется «положительным» и принесёт плоды. Через ритм шагов, ритм сердца, ритм дыхания («ходишь и ходишь»), через прощупывание звуковой среды лирический субъект пытается вызволить слова из внешнего и внутреннего пространства языка. Эти слова становятся «особыми» и единственными и создают новую – художественную – реальность. Но ничто не гарантирует, что произойдёт именно это благодатное преображение. Добытые слова могут стать тем неуловимо-мерцающим, что желал бы явить миру поэт,-«пригоршней мотыльков». Но могут оказаться уже омертвелыми, похожими на «букеты увядших ангелов». Внутренняя драма книги «Вполголоса» как раз и формируется в ускользающей от жесткого определения художественной реальности, которую рождает поэтическое слово:

слово ещё за тобой за тенью твоей отстающей

новобранцем на марше убитым в первом сраженье за тенью твоей ещё слово виноватым ребёнком едва

поспевает

шаг пятый

Целостность поэтического мира Оганджанова особенна тем, что хотя формально и можно разделить его на стихи и прозу, на переводы и эссеистику, но в сущности, всё написанное Оганджановым представляет единую полифоническую по внутреннему звучанию книгу. Свободный стих (верлибр) в какие-то годы сменяется у Оганджанова на рифмованный, короткая проза соединяется в роман-пунктир, который строится, или точнее, саморазвивается по симфоническому принципу через пластическое соединение рассказов. Такова эта подвижная и в то же время целостная в своём единстве система «живых зеркал» Оганджанова, язык которого с годами становится всё более прозрачным и символическим, оставаясь предельно ясным и незамутненным.

«Ветер дождь листопад…»

ветер дождь листопаддуховые и струнныенастройщик плакун-травыберу как скрипку ветку клёнаи в тёмном шелесте мерцает звездаи вьётся музыки бесцельная тропаи я на ней одинбез компаса и карты

Этот особый символический язык, которым говорит городской «тепличный» лирический герой стихов и прозы, находится в фокусе зрения автора. Благодаря этому мы видим, чувствуем, как и каким образом выстраивается система «живых зеркал» как художественный метод. «Зеркала» Оганджанова не мёртвые и плоские – они звучат, они одушевлены, они взаимодействуют и друге другом, и с лирическим героем, и с читателем. Они являются и его инструментом, и голосом автора, его тропой, музыкой. Благодаря их живому участию и со-участию лирическое «я» автора оживляет те зыбкие связи, которые соединяют человека и всё, что его окружает. И эта со-настройка человека и мира и есть та «внутренняя тропа», по которой голос поэта прорывается из своей потаённой тишины – к нам – в мир.

каждый звук – окно распахнутое в вечностьи я в него гляжу из комочка своей тишиныгде выучусь такому языкучтоб каждый звук был заповедью и молитвойон ведом только ветру и листве воде и ветру ветру и осокекуда мне с голосом тепличным до колокола грозк стрекозам и шмелям пойду в ученики

Но Оганджанов не спешит уходить в звукоподражание или заумь – его задачи иные. Его «подражание» природе – это, скорее, жест слияния и драма невозможности полного со-единения. Но драма эта для лирического субъекта – по мнению автора – естественна. Лирический субъект подчиняется этой драме, или драма пытается подчинить себе лирическое «я» поэта, чтобы в смиренном соединении, в умалении своих «гордых» помыслов поэт мог прозреть промысел жизни, который, безусловно, больше всего, что поэт может о жизни сказать.

шаги шаги шаги

И завершая этот короткий разговор об особенностях поэтики Ильи Оганджанова, хотелось бы заметить, что органичность его художественного мира, в котором соединена горькая саморефлексия протагониста и мягкая ирония автора, кажутся мне важными и существенными именно сейчас, в наше время-hi-tech. Сочувствие к человеческим слабостям и сопереживание человеку в его радости и горе – вот то, что, на мой взгляд, сохраняет в нас живой ток жизни.