Выбор - Галина Дмитриевна Гончарова
— Ты меня так всю ночь и стерегла?
— Да, Боря. Ты не думай, мне то не в тягость.
— Вижу я, как оно тебе не в тягость! Вон круги какие под глазами легли!
Устя только рукой махнула.
Не до кругов ей, не до глупостей, поди, просиди так всю ночь, да силой делись… тут кого хочешь усталость свалит. Усталость — да, а все одно не в тягость ей это, только в радость.
— Хорошо все, государь.
— Я распоряжусь, пусть тебя не трогают сегодня. Ляг да поспи.
— Как ты такое скажешь-то, государь? Какие причины могут быть?
— А… сегодня Федор должен с кем-нибудь из девушек побеседовать, он вроде как собирался. Вот, пусть с кем другим поговорит, а ты поспи, отдохни.
— Когда не выйду я вместе со всеми, неладно будет, государь. Ты иди, все хорошо со мной будет.
Борис нахмурился, к потайному ходу подошел.
— Хорошо же. До вечера, Устёна.
Только дерево скрипнуло чуточку, закрываясь — и не найдешь, где щель. Доски — и доски.
Устя на лавку упала, руки к груди прижала, улыбнулась счастливо.
Вот оно — и такое, счастье-то! Знать, что рядом любимый человек, что жив он, что все хорошо у него. Счастье — не обладать, а себя ему отдавать без оглядки, без остатка.
Счастье…
Глава 5
Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.
Сколько ж лет я об этом мечтала.
Нет!
Даже и мечтать не смела, не надеялась, не думала, все себе запретила, сама себя убивала.
А сейчас — счастье пришло, огромное, пушистое, ласковое такое. Только мое, только для меня, и тепло в груди разливается, ровно от вина хмельного.
Рядом мой любимый человек. Ря-дом!
Жив, здоров… Больше того, я ему нужна! Я ему помочь могу! Разве не счастье это?
Счастье.
Теплое, тихое, настоящее, и другого мне не надобно.
Все я понимаю, и что таиться надобно, и Боря женат, и я какое-то время буду считаться невестой Федора. Замуж я за него уж точно не выйду, а притворяться придется. Что ж, пусть так, не в тягость мне будет. Ради того, чтобы беду отвести, я и червяка съем, и голой по Ладоге пройдусь, а уж Федору в глаза лгать и вовсе не задумаюсь!
Хорошо я глаза его бешеные помню!
Помню, как приговаривал он меня, как на казни присутствовал, как Семушка умирал.
Федор же — наслаждался.
Не жалко мне его. Ни капельки.
Боря, Боренька, лЮбый мой, твердо знаю, уйти мне придется, оставить тебя рано или поздно. А мгновения эти со мной останутся, я их все сберегу за двоих, умирать буду — помнить буду. И в этот раз все сделаю, чтобы не были те воспоминания горечью утраты окрашены.
Украду, солгу, убью… неважно!
Одно я за эти две жизни поняла твердо.
Своих, родных и любимых в обиду давать нельзя, а уж какой то ценой будет сделано?
Любой!
Я за ценой не постою. Пусть говорят, что хотят, пусть думают, пусть хоть проклянут на иконе. Зато жить будут, радоваться жизни, детей на руках подержат… а я что?
А я все, все для любимых сделаю, и возможное, и невозможное.
Хватило бы только сил! А сил не хватит — кровь по капельке отдам, жизнь, душу, как Верея для меня сделала.
Все равно мне теперь!
Ночь бессонная, и сил я много потратила, а все одно — летать готова! Потому что есть оно — счастье! Мое, родное, настоящее. И только что это счастье к себе ушло, и править будет, и на троне сидеть, и улыбаться — какая ж у него улыбка чудесная! Все бы сделала, лишь бы улыбался он чаще!
Жизнь положу, а своих отстою, а когда будет богиня милостива, еще и их счастью порадуюсь. Больше мне и не надобно ничего. Самое главное мне уже подарили сегодня — улыбку любимого человека!
* * *
— Устя, а там… а так… а тогда…
Аксинья трещала, что сотня сорок, Устя хоть и старалась терпеть, пока могла, а все одно, не выдержала.
— Помолчи!
— Вот ты как⁈ Я для тебя стараюсь, а ты…
— Что ты стараешься? Сплетни теремные пересказываешь?
— А хоть бы и так! Вот женится на тебе царевич, наплачешься, что не знаешь, не задумываешься…
Устя только головой покачала.
Аксинья… ведь и она такая же была, дурочка маленькая. Думала, что ежели говорят «красное», оно так красным и будет, а не зеленым в черную крапинку, не вовсе полосатым или в клеточку.
Наверняка Аксинье много чего рассказали, да вот правды там — три слова из двухсот, как бы не меньше. Понимают, ежели она все Устинье передаст, а она точно передаст, Устинью пока и в заблуждение ввести легко, не видела она ничего, не знает сама расклады придворные. А кто и подставить попробует, кто подольститься захочет… В черной своей жизни Устя о том и не задумывалась, слишком уж тихая она была, домашняя, спокойная.
Это уж потом жизнь научила, носом натыкала, потом наелась она от щедрот людских полной мерой. И читала она многое в монастыре, и рассказывали ей всякое… пожалуй, самое благо для нее Федор сотворил, когда в монастырь отправил.
— С чего ты взяла, что на мне он женится? Видела, какие красавицы тут? Та же боярышня Утятьева?
— Ну… красавицы. А ты все равно ему больше нравишься. Царевичу…
— Один раз подумал, еще сорок раз передумает.
— Может, и так. Только сомнительно мне это… как он на тебя смотрит, на меня бы хоть раз посмотрели.
И столько горечи в словах Аксиньи прозвучало…
Михайла?
Развернулась Устя, сестру обняла, к себе прижала.
— Не надо, Асенька, не горюй. Будет у тебя счастье, обязательно будет.
— Тебя любят. А меня…
Не такая уж она и дура, понимала разницу, видела. Устя сестру еще по голове погладила.
— Асенька, милая… не в тебе дело, в мужчине твоем, не может он любить, не дано ему такое от природы. Хоть ты какой золотой да яхонтовой будь, себя он более всего на свете любит!
— Неправда! Не таков Михайла!
Устя только промолчала.
Аксинья из ее рук вывернулась, косой тряхнула.
— Давай я тебе жемчуга вплету, да и пойдем!
Устя на нити жемчуга поглядела. Вспомнила, как голова у нее во времена оны разламывалась, как
