Броуновское движение - Алексей Константинович Смирнов
Взвыл я беззвучно, рванулся и вырвался, весь в смятении.
Прихожу домой, звоню приятелю, который сам не писатель, но все про писателей знает.
- Вообрази, - говорю, - побывал я у писателей в их Доме. И как ты думаешь, что там произошло?
А он деловито спрашивает:
- В сортире, что ли, застрял?
Оказалось, что эта ручка - тамошняя достопримечательность. Про нее уже всем известно. Но я ж не в системе, не разбираюсь в мелких секретах ремесла.
Прикладная ботаника
Цветы - это самый нелепый, самый бессмысленный и даже вредный дар.
Они, конечно, приятны всяким очаровательным дамам, но только не сами по себе, а как знак признания очаровательности.
В ранней юности у меня был опыт едва ли не ежедневного дарения роз. И самомнение дароприемщицы раздулось от их шипастого аромата настолько, что мне до сих пор, бывает, икается.
Половые цветы, о которых поется, что их, непокупных, нарву букет, ничуть не лучше. Очарованность объектом растительного подношения здесь только усугубляется, подчеркивается будто бы тоньше: не в деньгах, мол, счастье, и вельможные гладиолусы вырастают на почве, удобренной бессердечным расчетом; зато смотри, какой я бесхитростный и природный. Неплохо бы и посоответствовать такой простоте! Чего уж там! Вот и лужок у нас рядом, и пестики, и тычинки. А у тебя как раз ситцевое платье выше колен.
Что до разницы во флоре между свадебными и похоронными торжествами, то она заключается лишь в кратности двум.
И уж совсем безумное, подлое дело - дарить цветы докторам мужского пола. Да еще с наглой улыбкой: жене подарите! Ну да, разумеется, я попрусь из пригорода с очередным букетом. В драных ботинках. Не говоря уже о том, что стыдно к ларьку подойти (тогда, когда мне цветы дарили, еще стояли эпизодические ларьки). Такие цветы я всегда отдавал сестрам, и они там что-то себе думали.
Я это написал потому, что у нас дома появились цветы. Три длиннющие розы, стоят (стояли) в такой же длиннющей вазе, на серванте. Очень вредная вещь. Сволочное животное, наконец, сумело до них допрыгнуть и опрокинуло; важные документы промокли, еле спас паспорт. Это у него боевое крещение.
Иван
В дремучей Новгородчине жил некогда Иван.
Его деревня, где насчитывалось штук пять домов с вялотекущей внутренней жизнью, отстояла от центра первобытной цивилизации верст на пятнадцать.
Каждое утро Иван спозаранку отправлялся в поход, продиктованный шопингом. Он ходил в пиджаке, широкополой шляпе и рубахе со странным стоячим, но мягким воротником, вокруг которого была пущена ленточка. В этом костюме Иван смахивал на пастора, невзирая на болотные сапоги. Он шел за горючим внутреннего сгорания и к вечеру возвращался, прихватывая за сочные бока кокетливые кочки.
Он даже умер прямо на дороге, и его нашли лежащим ничком, при одном сапоге.
Денег у него не бывало, Иван периодически, по старой памяти о съестном, питался корками, местной скотохозяйственной валютой. Он больше не нуждался в пище. Он был действующим целеустремленным механизмом, наведенным на далекие магазины. Его стеклянные глаза смотрели злобно и в то же время доверчиво.
Признав во мне городского жителя, Иван захотел со мной общаться. У него было высшее образование, и он посматривал на односельчан не без простительного презрения.
Он приподнял шляпу и подступил к плетню. Медленно раскрывая рот, Иван простер руки и обратил мое внимание на местный туманный простор. Он начал издалека:
- Ты посмотри, Алеша, - сказал он взволнованно, - ты посмотри, как здесь хорошо! Живи не хочу!..
(Я не хотел.)
Он продолжил, и я решил все это сократить.
- Слушай, Иван, давай ёбнем, - сказал я.
- Давай, - быстро сказал Иван и воровато оглянулся.
Я сунулся под куст смородины, где прятал бутылку с украденным у тещи спиртом.
- Быстро, сука, - процедил я и загородил Ивана.
Долговязый Иван придержал шляпу и запрокинулся круглой скобкой. Глаза его выпучились, пиджак разошелся.
- Вот, Алеша, - сказал он, - я сразу понял, что ты человек. И знаешь, когда я это понял? Когда ты сказал: Иван, давай ёбнем. Вот просто так сказал, без всяких этих, ты сам знаешь.
Через два дня он снова стоял у плетня.
- Вот ты, Алеша, - обратился ко мне Иван, приветственно приподнимая шляпу, - правильный человек. Не то, что все эти, - и он негодующе повел подбородком. - Ты как мне сказал? Иван, давай ёбнем - и всё, как отрезал. Ты молодец.
- Понимаешь, - открылся мне Иван через неделю, - мы с тобой друг друга поймем. Я четко понял, что ты нашей, правильной крови. Когда ты мне сказал вот так, без всяких этих самых: Иван, давай ёбнем - я про тебя сразу все узнал.
- Дерьмо, а не мужик, - строго сплевывал на него мой тесть, а теща поддакивала. - Все на халяву хочет, а потом нагадит. Тьфу!
Иван вскоре признался мне
- Ты, Алёша, настоящий человек, не то что твоя родня. Ты ведь мне как сказал? Я помню! Ты мне по-простому, как родной человек, сказал: Иван, давай ёбнем....
Когда угодил в город, позвонил мне:
- Помнишь, Алёша, как ты мне сказал?...
Путешествуя по городу
Ничего особенного, разные мелочи.
- Скажите, это нормальный троллейбус? - обратилась ко мне взволнованная и несколько напряженная дама. И села рядом.
- Нормальный, - я покосился на нее, собираясь спросить: а вы?
- Какой странный троллейбус, - продолжала она, глядя прямо перед собой. - И музыка играет! И не едет никуда!
Странным людям - странные средства передвижения.
Еще я заметил, что люди почему-то не носят шапки. Такие естественные шапки, меховые или полумеховые, почти национальные. В чем дело? Изменился метаболизм, а я опоздал?
Спустился в метро - пожалуйста: многие в шапках. Любопытно.
Потом, опять же в метро, любовался скульптурными группами. Измельчание идеалов с их вырождением - налицо. Например, на станции "Нарвская" я постоянно любуюсь людьми, славящими труд. Они стоят над эскалатором несколькими рядами, а сзади, если кому их мало, еще притаился Ленин, и на самой станции тоже всякое: Сталевар со сталью, Рыбак с рыбой, Мотальщица с мотней.
Зато на станции "Проспект Ветеранов" обосновались
