Мальчик и облако - Алексей Урусов
***
Всё, чем ты пренебрёг в жизни, рано или поздно постарается воздать тебе по заслугам. Так было с пением и рисованием – не получалось у меня в детстве, да и тратить время на бесполезные открывания рта и каляки-маляки было жаль. А потом начался китайский, с его тонами и каллиграфией…
И вот теперь – лопата. Как мне рассказывали в монастыре, детскую лопатку я невзлюбил, едва меня попытались усадить в песочницу. Я возмущался, пытался объяснить, что вокруг полно всего интересного, и это надо срочно исследовать прямо сейчас, и копаться в песке и однообразно лепить куличики – это не для меня. Мир вокруг был огромным, интересным и загадочным. Тогда, в моей вселенной, ограниченной монастырскими воротами, меня мучал вопрос: откуда берутся люди на церковной службе и куда они исчезают потом? Что там – за воротами? Объяснения меня не особенно интересовали – мне хотелось самому убедиться в том, что мир за оградой монастыря существует… А ещё – в монастырской теплице созревали помидоры, и из зелёных превращались в красные, и мне никак не удавалось увидеть этот процесс – даже если долго стоять рядом, созревание не видно. Хотя «на долго» меня не хватало… Корова молоко приносит в вымени; вымя – это как большие бутыли, только перевёрнутые, и молоко оттуда вытекает. А как курица приносит яйца? У курицы где-то должна быть маленькая корзиночка, в которой она несёт яйца и кладёт их в гнездо, и увидеть эту корзинку собственными глазами – что может быть нужнее для ребёнка? Сестра Татьяна позже мне со смехом рассказывала, что я вначале уговаривал курицу: «Кулоцка, я тебя не обизу», потом исправно насыпал ей зёрен, которые курица с аппетитом склевала, но подпускать меня так и не стала. Именно тогда я получил первое представление о женском коварстве, – когда девушка с удовольствием примет твоё угощение, а потом отошьёт. Слова и понятия «Динамо» я тогда не знал, так что возмущён был до глубины детской души. Так и не добившись взаимности, я полчаса охотился на курицу, осторожно приближаясь, и когда, наконец, поймал, стал проверять – не спрятала ли она «корзинку» под крыльями. Курица такого отношения к себе не потерпела и больно клюнула меня в руку. Зарёванный и обиженный в лучших стремлениях по познанию окружающего мира, я прибежал к Татьяне жаловаться «на нехолосую кулоцку, котолая сплятала колзинку»… Татьяна долго не могла понять, зачем я гонялся за курицей и о какой корзинке идёт речь, а когда поняла, смеялась до слёз.
Так что из-за неимоверного обилия важных и срочных дел, детская лопатка была отброшена почти сразу же, как попала в мои руки. И лопатка обиделась, что ею так пренебрегли. Я рос, она росла тоже. Я радовался жизни и изучал её, освоил чтение и засел за языки, увлёкся луком и мечом, полюбил конную езду, гулял у реки, собирая травы, и даже путешествовал по городу, ездил на реконструкции… Моя жизнь била ключом, искрилась эмоциями и радовала каждодневными открытиями. У лопатки ничего этого не было: забытая и заброшенная в кладовку, она все эти годы злилась на меня и готовила план мести. Она выросла до малой сапёрной лопаты, завела себе подружек – штыковую и совковую, и когда подвернулась подходящая ситуация, приступила к выполнению выстраданного плана, в деталях разрабатывавшегося долгие годы моего взросления.
У других пацанов во взводе лопатки оказались как лопатки – настоящие помощницы бойца в обороне и рукопашной схватке: они с помощью своих лопат буквально за десять минут копали окопы для стрельбы лёжа, потом быстро углубляли их, чтобы стрелять в полный рост; в случае необходимости рубили кустарники для маскировки. Моя лопатка отрывалась на мне по полной: через полчаса работы, когда всё отделение давно окопалось, а я только заканчивал вырубать дёрн, не смотря на перчатки и специальный крем, наносимый на руки, на моих ладонях появлялись мозоли, а чуть позже они прорывались и дальше я копал через боль, понимая, что вечером не смогу держать в руках не то, что автомат – а даже ложку. Руки горели и ныли, и я с трудом сжимал сапёрную лопатку, боясь, что она выскользнет из ослабевших рук. А если для маскировки были нужны ветки или трава, я, в отличие от всего взвода, предпочитал их добывать руками, не прибегая к помощи мстительной лопаты.
Вернувшись в лагерь, я проходил осмотр санитаром, который заливал мои ладони кремом и закрывал места, где содралась кожа, специальным лейкопластырем и вручал мне очередной «пакет самопомощи», чтобы в поле я самостоятельно мог обрабатывать руки. Предложить мне на несколько дней «освобождение» санитар не мог – предложение дворянину «отступиться», тем более от простолюдина, могло быть расценено как оскорбление, а не простое «умаление чести». Каждое утро, просыпаясь, я думал, что не смогу поднять руки и согнуть пальцы. Но за пару часов после подъёма, до начала занятий в поле, мне удавалось немного оклематься… По прибытии на полигон пытка лопатой повторялась вновь. Иногда, вгрызаясь в особенно упрямый грунт, я малодушно думал о том, чтобы воспользоваться даром и подлечить руки, или вообще – нарастить несколько слоёв кожи и подкачать нужные группы мышц, но гнал от себя эти мысли как недостойные.
В выходные мои руки немного отдохнули, а в понедельник вновь оказались сбиты в кровь. И так продолжалось до конца недели. И только зажив в следующие выходные, в понедельник, после двухчасового махания лопатой, вся кожа на руках осталась целой: за полторы недели ладони на моих руках огрубели, кожа стала толще, и все усилия лопатки нанести мне урон перестали быть эффективными.
Но тут началась вторая фаза мести: от индивидуальных окопов мы перешли к копанию траншей и блиндажей. Недовольным, бухтевшим по поводу наличия в армии специальной инженерной техники, способной выкопать траншею и блиндажи на роту за десять минут, командиры повторяли, что такая техника эффективна при заблаговременной подготовке оборонительных позиций, а вот оборудовать позиции после того, как в атаке заняли высоту – можно только с помощью лопат: любая техника будет выбита артиллерией и
