Где сидит фазан - Макс Неволошин
Уважаемые пассажиры! Через несколько минут наш борт совершит посадку в аэропорту города Самары. Пристегните ремни, выпрямите спинки кресел… Где я? О, мерзость… Какой отвратительный сон… Сон? Минуточку. Неприятный разговор с Ольгой Павловной, буфет в аэропорту, рейс Москва — Самара… Главное — финальной части разговора не было. Ведь не было? Она сказала: иди, я ушёл. Сто пятьдесят в кафешке у метро, чтобы нормально всё обдумать. Не получилось. Внуково, буфет. Не получилось. Мне требовалось с кем-то говорить — запутанно, косноязычно, долго. Друзья не годились, внутренних собеседников я разогнал.
Вот и пятиэтажки с гудронными швами. Подъезд, новый слой краски цвета «мокрая шинель». Похабные месседжи, выцарапанные на стенах, с годами обретают античную загадочность. Прочесть их могу только я. Кисловатый, въевшийся дух захолустного уюта, щей, жареной рыбы… Моя дверь. Родина.
— Ты где успел набраться? — спросила мама.
— В Москве.
— Что случилось? Тебя выгнали?
— Нет. Просто… когнитивный диссонанс.
— Понятно. Есть хочешь?
— Да.
На кухне я подробно рассказал ей обо всём. Мама выслушала, не перебивая. Затем она удивила меня, что случалось редко. Мы оба слишком предсказуемы. Вместо «Ну и дрянь же твоя Ольга Павловна» мама сказала:
— А ты попал в хорошие руки, сынок. Теперь я относительно спокойна. Воротись, поклонись рыбке. И передай спасибо от меня.
— Не понял. За что?
— Она из тебя человека делает. Мою, по сути, делает работу. У меня не очень-то вышло, а ей, похоже, удаётся…
— Мам, ты о чём? Ты меня вообще слышала? — перебил я. — Какого ещё человека?
— Свободного.
Моя дальнейшая судьба не представляет интереса. Я стал кандидатом наук. До сих пор жив. И адрес у меня другой.
На заседании учёного совета Ольга Павловна сидела где-то с краю. Смотрела в телефон, иногда что-то записывала. Скучала, будто режиссёр на юбилее образцового спектакля. Когда из вражеского лагеря позволили двусмысленную реплику, едва заметно обернулась, но все увидели. И раздавила негодяя взглядом. Волновался я умеренно, держал моэмовскую паузу. Одёргивал себя: медленнее, спокойнее, не тарахтеть. Думать. Ещё медленнее… Хотя результат был известен: у неё бы табуретка защитилась.
Вскоре Ольга Павловна стала академиком РАО. Выбила грант на совместную книгу — аналог моей диссертации. Её фамилия, естественно, шла первой. Затем профессор Роберт Шульц из Университета Южной Калифорнии пригласил меня на стажировку. Устроить это было нелегко, я долго окучивал Роберта, писал, звонил. Переводил его новейшие статьи. Делился результатами своих экспериментов.
Рюрикова встретила известие с тихим бешенством. Искать преподавателя в середине года — большая канитель. Но главное — использованных людей всегда бросала она. А тут вдруг кинули её. Я оказался способным учеником. Ничего личного, просто Южная Калифорния — другой уровень ценностей. Мы оба это понимаем, разве нет? Шаткая ступенька верх лучше, чем надёжная — обратно. Отсутствие движения — иллюзия, и билет наш всегда в одну сторону. Стал ли я свободным человеком? Непростой вопрос. Я бы взял помощь друга — не ответа ради, так, договорить. Только звонить мне некому. Ольга Павловна не будет разговаривать со мной. А маме позвонить уже нельзя.
Белый кролик из чёрной шляпы
— Михал Иваныч, — сказал я директору в августе, — давайте создадим английский класс.
— Зачем? — он поднял страдающий утренний взгляд, будто штангу.
Директора, бывшего заврайоно, сослали в школу за алкоголизм. Все это знали, даже учащиеся. Таким зигзагом биографии в деревне никого не удивишь. По утрам Михал Иваныч работал с документами и сильно ценил одиночество. Самое время просить что-нибудь.
— Ну как же, вот смотрите, — злорадно начал я издалека, — я три года в школах, и ни дня не работал по специальности. Мой основной предмет — английский. А что я вёл? Алгебру, геометрию, русский, литературу, немецкий, физкультуру…
— Конкретней, — поморщился он.
— У нас в этом году большой четвёртый класс. Делим его пополам. Светлане Петровне — немецкую группу, мне — английскую.
— А где я возьму учебники? — он вздохнул. — Ладно, сделаем так: обзвоню несколько школ, может, есть излишки у кого — поедешь, заберёшь. Найдём достаточно — будет тебе класс.
Неделю я мотался по окрестным сёлам. Радовался нищей вольности ландшафта, запахам осени, пыли, коровьих изделий, болтанке дорог и спонтанности транспорта. Всё это было лучше участия в школьном ремонте. Каждый вояж приносил два-три относительно целых учебника. Тут отзвонилась Алакаевская школа, пообещав аж десять. Я вспомнил, откуда знаю слово «Алакаевка». В этом селе молодой В. И. Ульянов готовился экстерном получить диплом юриста. Но по специальности тоже не работал — известно, к чему это привело.
Шагаю на автобус, гружённый сумкой книг. В одном из дворов — нехорошие звуки: гармонь, женские визги, мат, и кого-то увлечённо бьют. Ускоряю шаг — как знал: выходят из калитки двое.
— Эй, стой!
Я — ценитель личного пространства. Общения с кем попало не люблю, из единоборств предпочитаю бег. Этих даже с грузом сделал бы легко. До остановки метров сто, а дальше? В поле? В лес? Два ярких представителя глубинного народа. У одного свежеразбитая губа, другой — в белой рубахе пузырём. Бухие до внезапной противоречивости.
— Ты кто, земляк? Откуда?
Всю жизнь на разных языках и территориях я слышу эти милые вопросы. Смысл их простой — ты здесь чужак, незваный гость. И думается: есть ли на земле такое место, где меня не спросят, кто я и откуда? Где во мне признают своего…
— Сам, — говорю, — давно хочу понять.
— Ты борзый что ли?
— Нет, просто умный. Учитель из Рождествена. Ездил в вашу школу по делам. Так я пойду?
— Прикольный чуфачок, а Фоф? — бубнит «губа». — Отмудохаем ефо на фякий сучай?
— Погоди, я Рождествено знаю, — говорит «рубаха», — у меня там родственник живет, шурин, брат двоюродной сеструхи, то есть муж. Весной на тракторе перевернулся. На гусеничном тракторе за самогоном ехал — ночью. Через овраг срезал, дебил…
— Не шурин, а деферь.
— Сам ты деферь! Сказал же: тракторист. Знаешь, учитель, Андрюху-тракториста?
— Кто
