Где сидит фазан - Макс Неволошин
Но в маме тоже ощущалась пустота, вакантное место для идеального сына. Я не получился идеальным, даже хорошим, чего уж там. Из меня не вышло золотого медалиста. Я не закончил с отличием мединститут. Не стал хирургом с мировым именем. И великим пианистом не стал тоже. После вручения аттестатов я отказался танцевать с ней вальс на потеху всему залу. Не умею я танцевать вальс! И учиться не хочу.
Словом, ребёнок на троечку с плюсом. А рядом, точно камешек в ботинке, — мальчик Женя, сын институтской подруги. Ода к радости для мамы с папой. Таам-дам-дам-дам-да-да-да. Таам-дам-дам-даа-дада! Золотая медаль, красный диплом, интернатура, престижная клиника. Моральные высоты и здоровый образ жизни. Никаких тинейджерских заскоков и юношеских драм. Картина в жанре соцреалистического монументализма. И женился ведь, подонок, на отличнице, комсорге факультета. Я в то время увлекался продавщицей обуви. А может, парикмахершей, но звали точно Галя.
Когда Женины родители приходили в гости или мои туда, беседовали, естественно, о нём. Обо мне тактично помалкивали. После этих бесед мама отбывала в розовый мираж. Там её сыном был Женя, а я исчезал, как мелкое недоразумение. Мамины грёзы и реплики в пространство я довольно скоро возненавидел. И самого Женю заодно, хотя он был, конечно, ни при чём. Милый, безобидный человек, скучный, как хрестоматия. Впрочем, для хирурга — самое оно.
Настоящая и символическая мамы были кое в чём похожи. Волевые лица, резкие черты, спины победительниц. Ещё — самонадеянность, гордыня, бескомпромиссные оценки. Только мама оценивала людей по шаблону нравственных принципов. Не попал в размерчик — вытянуть либо обрезать по самые уши. А Рюрикова — сообразно нужности и преданности лично ей. И хорошо. И пусть. Я был предан ей и нужен. Притом морально неустойчив. И если она скомпилировала чей-то текст, я мог это понять. Мало ли кто чего заимствует. Но зачем она проделала это тайком, а главное, — со мной? Да я бы с радостью отдал, спроси она по-человечески…
Откуда-то сбоку выплыло название запретной территории. Когнитивный диссонанс. Но это — лишь термин, фантик. Что мы представляем, когда слышим: «чёрная дыра», «коллективное бессознательное»? Или «наркотический приход»? Или «одинокое пьянство»? Ничего. Даже эксперты, увы, немногословны. Как описать загадочное варево на медленном огне, которое тщательно перемешивают, добавляя новые ингредиенты? Там есть отчаяние, растерянность, сомнение, надежда… Мимо — всё не то. Не сумма элементов, а новое качество. Злость ещё — на всех, на себя. Поскольку ты знаешь: это действительно случилось. И одновременно не знаешь.
— Ольга Павловна, я хотел спросить насчёт… моей статьи, помните? «Защиты эго и локация конфликта»? Вы собирались отдать в «Психологический журнал»…
Рюрикова подняла взгляд от бумаг.
— А, ну да… закрутилась, извини. Значит так, Слав… Отдавать пока нельзя, работа слабая. Завернут даже с моей рекомендацией, и всем будет неловко. Её надо целиком переписать.
— Неужели всё так плохо?
— Неплохо. Но ты мой аспирант, поэтому забудь такое слово. Текст сырой, доказательная база под вопросом. Выборка тридцать человек — это смешно. И ссылки только на американцев: Келлерман, Фестингер, Шульц… Надо привлечь отечественную литературу.
— Так ведь… отечественной нет. Вы сами знаете.
— Кого это волнует? Найди.
Сейчас. Решайся. Ну?..
— У вас в докторской есть кое-что по теме. Очень похожее…
Рюрикова уставилась мне прямо в глаза. Нет, в самый мозг. Я ощутил себя аквариумной рыбой, травой в зелёной воде.
— Кафедральный экземпляр читал?
Я кивнул.
— Быстро. Молодец. Я у тебя взяла там кое-что. Чтоб ты потом сослался на меня. И в диссертации своей особенно. Мне оно, сам понимаешь, без надобности. А у тебя должны быть ссылки на работы научного руководителя. Иначе странно.
— А… почему вы раньше не сказали?
— Считай, что проверяла твоё внимание, — её взгляд соскользнул с меня, — всё, беги. Мне работать надо.
— Ольга Павловна, это нечестно, — произнёс я чужим голосом.
— Что?
Звук «о» качнулся в амплитуде изумление — угроза. Ещё был шанс затормозить. Увидеть, как мелкие камешки сыплются вниз, постоять на обрыве и… Но я шагнул вперёд.
— То, что вы сделали. То, что сейчас говорите. Вы украли у меня полторы страницы текста, не изменив ни единой буквы. Походя, легко, как… о тряпку ноги вытерли. И даже не подумали сказать! Но ведь это… мелко, низко… подло. И зачем? Просто так? Потому что можно? Потому что люди — мусор? Даже те, которые от вас зависят, которые… вам преданы, обязаны. Ваши люди. Даже они для вас — мусор. Я многим вам обязан, да. Но я нашёл себя не на помойке…
Происходящее казалось мне далёким, нереальным, будто сон. Я чувствовал, как быстро уменьшаюсь в росте, удаляюсь, исчезаю. Одновременно исчезают аспирантура, диссертация, Москва. И кабинета этого, в сущности, уже нет… Единственное, что отчасти походило на реальность — жестокие, прозрачные глаза. Принадлежали они не Рюриковой, а дикому зверю, готовому в любой момент напасть.
— Вон! — услышал я. — Пошёл вон.
Этим же вечером, быстро покончив с формальностями, я улетел из Москвы. Оставаться в аспирантуре, менять научного руководителя не имело смысла. Ольга Павловна была злопамятна. От меня шарахнулись бы все.
Моя дальнейшая судьба не представляет интереса. Скучная работа в центре профориентации. Скучная зарплата, но с гарантией и вовремя. В конце девяностых ахнул кризис. Наши клиенты потеряли деньги. Тотчас иссякли заказы и почти синхронно — областной бюджет. Я халтурил психологом в нескольких школах и детских садах. Вечерами регулярно напивался. Типичный уважающий себя интеллигент, не нашедший понимания в мире. Постепенно меня отовсюду уволили. Где-то мимоходом я женился и развёлся. За двадцать лет толком не познакомился с сыном. Или за двадцать пять. В итоге — одиночество, безденежье, депрессия. Две попытки суицида, вторая — удачная. Меня нашли спустя
