Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 07
Судьба Булгакова — писателя и человека, — как ярко показывает П. Палиевский, была драматична, нет: трагична. Его пьесы запрещались, проза не печаталась. Последняя надежда — пьеса о молодом Сталине «Батум» в разгар репетиций МХАТ была внезапно остановлена телеграммой.
«Этот удар, — пишет П. Палиевский, — был для Булгакова последним. Он стал терять зрение, резко обострилась наследственная болезнь почек, от которой он уже не оправился. Его имя исчезает из обращения. Кажется, что он остаётся автором одной привлекательной, но „старорежимной“ пьесы, и что лучшие его возможности были погублены превосходящей силой».
Но, как сказано в булгаковском «главном» романе «Мастер и Маргарита», «рукописи не горят». Появление этого романа на страницах журнала «Москва» (1966–1967) стало событием не только литературной, но и русской духовной жизни, хотя он был опубликован со значительными купюрами.
«Книга вернула в литературу вопрос о смысле истории, — заключает свой анализ „Мастера и Маргариты“ П. Палиевский. — При этом выяснилось, что Булгаков уходит от принятой в XX веке „философской прозы“ и решает свою задачу исключительно художественными средствами, то есть в живой воображаемой реальности. Его орудие — образ, в котором он наблюдает судьбу основных ценностей жизни, прежде всего христианских. Не поддаваясь претензии обсуждать источник этих ценностей или их канон, он вскрывает вокруг них тайные пружины людских действий и выявляет, насколько каждый ими „взвешен“».
Здесь снова мы находим продолжение классической традиции и традиции чеховской. Вспомним ещё раз слова классика: «мы все — народ». Через головы эпигонов и заскорузлых «соцреалистов» проходит эта трассирующая светящаяся нить:
«К новому пониманию поднялась здесь и тема „интеллигенция и народ“. В отличие от распространившегося в XX веке обличения целых „кораблей дураков“ или текущих по улицам городов безнадёжных „бэббитов“, Булгаков увидел в „дураках“ не столько глупых, сколько обманутых; свое главное остриё он обернул против обманщиков. В его изображении „дурак“ приблизился, не теряя современного вида, к народному понятию Ивана-дурака, который ещё свой истинный ум покажет».
Именно над Иваном-дураком сегодня смеются, пародируют, глумятся, высовываясь из-за его тени и показывая почтеннейшей публике язык, большинство СМИ и наш пошлейший телеящик. Одновременно авансцену литературы заполонила толпа новоявленных гениев, о которых хорошо сказал критик в «Литгазете»: «Мухи на пирамиде». Однако мухи эти не только больно жалят, но и являются переносчиками опасных инфекций. Еще в 1969 году П. Палиевский описал этот тип, но уже не на примере выродившихся сегодня до размеров «мух», а гигантских раздутых существ, покоряющих и сегодня интеллигентский «корабль дураков», в одной из своих принципиальных работ «К понятию гения». Она вошла в третью часть книги «При участии теории» вместе с другими статьями, к которым мы уже обращались: «О структурализме в литературоведении» (1963) и «Мера научности» (1966); в этой же части опубликованы «На границе искусства и науки» (1963), «Документ в современной литературе» (1966) и «Экспериментальная литература» (1966).
«К понятию гения» — это и очерк-памфлет, и философские размышления о совершенно новом явлении, которое появилось лишь в XX столетии: гений без гения.
«В наши дни, — говорит П. Палиевский, — развилось одно явление, которое стоило бы получше изучить; особенно тем, кто ожидает чего-то от современного искусства.
Это — гений без гения, но обладающий всеми признаками гениальности и умеющий заставить считать себя гением. Должно быть, это звучит как парадокс, но, к сожалению, он вполне реален, и с ним приходится считаться не только на бумаге».
П. Палиевский справедливо утверждает, что он пришёл из «столь часто поминаемых теперь 20-х годов». Согласимся, хотя в зачаточном состоянии он уже существовал в так поднимаемом сегодня Серебряном веке и даже у больших, но нетерпеливых талантов («Я — гений Игорь Северянин»). Уже тогда болезнь показала первый румянец в «совершенном как будто бескорыстии и терпеливом, ожесточённом ожидании славы».
Гений без гения «требовал ответить всего лишь на один вопрос: гениально ли то, что он делает, а если нет и есть сомнения, пусть ему их изложат и скажут почему». Всё это было как будто неожиданным, но закономерным слиянием массовой культуры с так называемым «авангардом» (ведь крайности сходятся). Результатом этой мутации явилось рождение презирающего «толпу» (с внутренним ожиданием, чтобы она его признала) крайне агрессивного и злобного типа.
«Еще С. Моэм нарисовал в 20-х годах, — продолжает П. Палиевский, — гения, который, как непостижимый тигр, пожирал своих близких и затем уходил, одинокий и непонятый, творить („Луна и шестипенсовик“). Книга была принята совершенно всерьез, хотя ничем, кроме невменяемости героя, не выделялась: ни он не понимает, что с ним такое, ни мы не вправе этого спросить, если не хотим попасть в разряд тупиц; гениален, и всё. Почему-то читатель должен был вместе с авторами этого и других подобных произведений (кстати, очень именитыми) обсуждать другой вопрос — например, следует ли видеть в этом проблему культуры или социальную трагедию.
Или в кино. Разве не глядит на нас оттуда то же лицо, завораживающее как будто и выдающихся режиссеров, например Бергмана, фильм которого так и называется „Лицо“. Линия та же: нам показывают не то, чем же гений гениален, а его ужасные терзания среди почему-то обязанных почитать его „мещан“. Этих несчастных… гений потрошит, как чучела, иногда сарказмами, иногда, если удастся, в прямом смысле. Вам хочется стащить наглеца с экрана; но не тут-то было. Режиссер скорбно-значительно намекает на его глубокое, необъяснимое право, давящий дар, которого гений и сам боится, ничего не может с ним поделать».
Сегодня лишь немногие в атмосфере либерального террорa, лишь опираясь на собственный авторитет, способны поднять голос в защиту подлинного искусства. Так, Илья Глазунов на всю страну заявил о пресловутом «Квадрате» Малевича как об одном из видов мошенничества. Но потоки «истинных ценителей» постмодернизма в многочисленных галереях Европы и США от этого гласа вопиющего в пустыне не иссякают; торжествует «вторая культура», которую на родине воплощают в слове и деле Дмитрий Пригов (который «по количеству выпущенных книг и публикаций приближается к уважаемому Сергею Владимировичу Михалкову», как отмечает в «Литгазете» Г. Красников) и какой-то Лев Рубинштейн; некто Вяч. Курицын в своём сочинении «Русский литературный Пост-Модернизм» легко «спаривает» В. Пелевина и А. Ремизова, В. Курицына и Фёдора Сологуба. И вот закон, открытый П. Палиевским: метод присоединения.
«Ведется, скажем, какой-нибудь список бесспорных имен, — рассуждает он, — и вдруг в конце или как-нибудь в середине являются ещё одно или два. Невзначай, как бы сами собой разумеющиеся, давно, мол, пребывающие в этом ряду. „Все великие новаторы музыкальной мысли, подобные Берлиозу, Вагнеру, Мусоргскому и Шёнбергу…“, или: „в наше время проповедники пошлости уже не решаются открыто выступать против искусства Гольбейна и Рубенса, Рафаэля и Пикассо“, или: „художественный мир Брехта отличен от шекспировского, в нём…“ и пр. Позвольте, откуда Шёнберг, почему Пикассо? А ни почему — просто „тоже“. „Это признаёт весь мир!“»
Кстати, о Пикассо. П. Палиевский приводит забавный случай из записок Стравинского. Когда на швейцарской границе военные власти стали осматривать его багаж, они наткнулись на портрет композитора, исполненный Пикассо. На вопрос, что это, Стравинский ответил, что это его портрет, нарисованный очень известным художником. Но ему не поверили. «Это не портрет, а план», — сказали они. Пришлось бедняге композитору опоздать на поезд, а творение Пикассо переслать через дипломатическую почту. Мещане в военной форме не сумели оценить величие гения.
«Гений, — подытоживает П. Палиевский, — живущий устройством периодических скандалов, протестов, отказов и творящий свои опусы лишь как точки приложения всей этой кутерьмы, так как обычно выясняется, что их никто не читает и для себя не рассматривает, но все попадают в движение спора, этот тип, превративший гениальность из просветляющего начала в общественное амплуа и модель поведения, переживает сейчас кризис. Многолетние приёмы его пообносились и стали чересчур явными, новых пока не удаётся изобрести».
Вывод П. Палиевского категоричен, но время внесло и в него свои поправки. Новые приёмы новоявленных гениев явили себя в условиях тотальной свободы, или, лучше сказать, безнаказанности. Правда, сами гении без гения измельчали и несоизмеримы с талантами первой половины прошлого века. Но они вернулись вместе с властью денег, вседозволенностью, диким капитализмом в России. Об этом говорил П. Палиевский в интервью «Понятие дороги» газете «Кубанские новости» от 26 сентября 1998 года. Это интервью завершает книгу. Здесь масштабно говорится о судьбе нашей страны, заставляя ещё и ещё раз подумать, что же с нами произошло и что нас ждёт завтра.
