Ученица мертвеца - Любовь Борисовна Федорова
Вокруг сруба с деловым видом, без искренней скорби и даже без показной печали, бродили приземистые хродовы дочки, поправляли что-то, смахивали липкие тяжелые хлопья, негромко переговаривались между собой. Никто не выл, не рыдал, не скулил. К дубу не позвали плакальщиц. Все выглядело сосредоточенно и сурово, а снегопад погружал действо словно под воду или ватный колпак. Словно это не место прощания с родным человеком, а уничтожение последствий эпидемии, санитарная зачистка территории. Или… казнь.
Петра волокла Белку туда, к срубу и общинному древу. Какими-то уже отчаянными рывками, хотя Белка нормально шла сама. Напоследок, когда Петра занервничала и они начали ускоряться, Белке казалось, если она упадет, Петра потащит ее на аркане с утроенной силой. И тогда петля соскользнет на шею и задушит, а внучке будет на то плевать.
Не вертеться, не оглядываться при этом у Белки не получалось. Ей нужно было знать, что предпримет Бури, не появится ли Кириак, не проснется ли Свит, не прилетит ли тетерев с приказом от помощника прокурора, не ворвется ли в круг общинниц вразумленный полученным письмом инспектор. Наконец, не придут ли проспавшиеся деревенские мужики, чтобы спросить: вы что тут, бабы, устроили? Неправильно делать все без нас!
Но видела она только тени домов и деревьев и снег, снег, снег.
И в этом снегу — деревенские бабы, стаей черного воронья рассыпавшиеся по белому полю, кружат вокруг будущего кострища. Поправляют, подкладывают, выравнивают, наводят красоту и порядок. Так, как они это понимают.
Те самые бабы, хранительницы древних обычаев и старых сказок, в которых в конце все равно все умерли, несмотря на затраченные усилия. Они помнят, как разбирались с убийцами и преступниками до того, как законники завелись в этих краях, и по дорогам начали наезжать в лесные деревеньки словарные инспекторы с помощниками прокурора. Первые — следить за правильностью обучения, вторые — выравнивать деревенские перекосы и несуразности, когда правильность и соответствие учебникам в глуши вдруг начинает хромать на все четыре копыта.
В древних обычаях все было просто — глаз за глаз, зуб за зуб, жизнь за жизнь. Петра волочет Белку к костру не просто так. Она с самого начала пыталась подменить себя на лекарку в деле о призыве, а теперь-то уж точно с заткнутым ртом Белке не оправдаться. Задумывала ли Петра сразу загрызть Хрода от большой на него обиды или хотела только попугать деревню, а деду доказать его неспособность справиться со стаей? Белка не знала. Но, даже если Петра в чем-то ошиблась и не рассчитала, во всем виновата теперь будет Клара Водяничка.
Белка рванулась в последний раз шагах в пятнадцати от общинного дуба. Упала на колени Но Петра даже не приостановилась, поволокла ее за собой, благо тут пространство было вытоптано до гладкости и заледенело под тонким слоем свежевыпавшего снега. Белка свалилась на живот, проскользила на аркане по снегу. А Петра волокла и приговаривала издевательски-горестным голосом, по-людоедски жалея Белку: «Бедная, бедная девочка, совсем силы оставили, не может на ногах держаться… Умишко маленький, сил на донышке, не понимает ничего… Ну скоро уже, скоро, потерпи, сейчас все решится, сейчас с этим разберутся, уже совсем скоро…»
Белка напоследок проехалась по снегу лицом, и тающие хлопья смешались на ее щеках со слезами злости и обиды. С чего Петра вообще взяла, что проклятье, мешавшее потомству Хрода быть словесниками и снятое колдуном, распространялось на Белку? Она вообще не от Хродова корня, она другая ветвь, Хродихи родственница, а проклят был Хрод и его кровь. Она, Белка, сама по себе, ничьей силой не завладела, ничье наследство не делила, ни на чью долю не посягала. Все, что есть у нее — ее собственное, только ей принадлежащее. Петре не в чем ее упрекать!
Но сказать об этом Хродовой внучке было никак.
Зато растерянность от последних мыслей у Белки как рукой сняло. Она — никому ничего не должна. Все, что взяла — ее. Все, чему научилась — ее. Все, что может — сама. Спасибо учителю, за неполных два года он очень многое смог вложить в ее голову. Но это все было не без Белкиного участия. И то, что Белка сумела впитать — тоже ее. Только ее, и больше ничье.
Никто не смеет называть это взятым не по праву, присваивать ее труды и знания, принижать таланты, приписывать заслуги чужому семейству и якобы снятому проклятию. Что они там себе воображают? Что их семья пуп земли, вокруг которого вселенная вертится? Что все кругом должно принадлежать только им — и земля, и школа, и сила? Это не так! Пусть сами умоются снегом, Белка против! И сделает все, что возможно, чтобы доказать — ее судьба не сплетена со старыми сказками и старыми деревенскими долгами, свою судьбу она тоже решает сама!
Но тут сильные руки Петры и хродихиных дочек, непонятно которая была Петре родной матерью, а которая приемной, вздернули Белку из снега, поставили на ноги и даже заботливо отряхнули со всех сторон.
— Вот, — коротко представила свою работу по доставке Петра, сменив злой голос на покорный и елейный, и отошла в сторонку, передав веревку в чужие руки.
Белку снова дернули, закрутили, обернув несколько раз вокруг своей оси. Варежки у нее пропали в кутерьме последних суток, в ботинки набился и начал таять весенний мокрый снег, лицо саднило, голова кружилась от голода. Рук, связанных за спиной, Белка почти не чувствовала. Ее толкнули к общинному дубу и веревкой, которой Белка была обвязана, прикрепили к склонившемуся нижнему суку. Сняли веревку с плеч, продели под локти, затянули и забросили на ветку. Так, что ни вперед, ни назад. А если упадешь — повиснешь на локтях, словно на дыбе, вывернешь плечи.
Действовала семья споро и молча. Видимо, как было заранее уговорено. Белка даже сперва испугалась, что ее вот прямо сейчас захлестнут за шею и вздернут, словно разбойницу. Как вздернули когда-то без суда и следствия, деревенским самосудом, ее непутевого отца. Говорили, будто на этом же самом дубе. Так что, наверное, и на этой самой толстенной ветке — достаточно низкая, чтоб перекинуть веревку, достаточно толстая, чтоб могла выдержать вес человека, склоняется всего одна такая.
Но план у деревенских непокорных баб был иной. Похоже, что сложнее и страшнее, чем просто повесить.
Волнами накатывало непонятное отчаяние — от беспомощности, голода, холода, чужих, неверно решающих Белкину судьбу, рук. Когда с горя и усталости кажется, все равно, что будет, лишь
