Наследники Скорби - Алёна Артёмовна Харитонова
— Да уж дойду, как-нибудь… — отозвался Ихтор и направился прочь.
По телу разлилось обжигающее тепло, в голове шумело, но ноги слушались и он добрел до покойчика, не обстукивая плечами стены. Открыл дверь, ввалился внутрь, и тут все выпитое обрушилось разом. Целитель рухнул на скамью, потом поднял тяжелую бездумную голову и сказал кошке:
— Ты уж прости, рыжая…
Она зевнула и отвернулась.
В темноте и тишине Цитадели Ихтор уплывал в сон. Ему мерещился слабый свет лучины и, казалось, он снова на далекой заимке, а где-то рядом ходит женщина с косой цвета червонного золота. Он будто слышал жужжание ее веретена и даже то, как она тихо-тихо напевает песню, которую пели его старшие сестры…
Лес шумит вековой, шепчет тайны свои…
Ой, прядись, моя нить, поровней, поровней.
Лес да тьма за окном знают о моей любви,
А мое веретено только кружится быстрей.
Милый мой, торопись, чую я быть беде.
Ой, прядись, моя нить, поровней, поровней.
Тьму и лес я спрошу, о тебе: где ты, где?
А мое веретено только кружится быстрей.
Лес шептал: берегись, на опушке у ручья!
Ой, прядись, моя нить, поровней, поровней.
Ждет охотник его, ждет его западня…
А мое веретено только кружится быстрей.
Верю я, ты сильней. Для тебя нет преград.
Ой, прядись, моя нить, поровней, поровней.
Тьма-сестра, лес ночной — мне вернут тебя назад,
А мое веретено только кружится быстрей.
Ихтор хотел открыть глаза и сказать, что она поет неправильно, в этой песне другие слова! Какие охотники, какая тьма-сестра? Он даже оторвал голову от подушки и что-то недовольно замычал, но сестра погладила его по волосам и сказала, как говорила обычно:
— Спи уж, герой…
В этот миг он понял: все это — только сон, а тишину комнаты нарушает лишь громкое урчание Рыжки да свист ветра за окном.
***
— Эх ты, птаха, куда забралась! Если б не волколачья тропка и вовсе проглядел бы.
Клёна попыталась разлепить веки, но ничего не получилось. От долгого сидения в неудобной позе, от боли, тошноты, холода, голода и жажды у нее совсем не осталось сил.
Ночью разразился ураган. Девушка слышала, как падали деревья в лесу, как трещали могучие стволы, как ревел ветер. Но ее сосна стояла исполином, лишь стонала, раскачиваясь. Волки выли, вторя непогоде, и звучала в их жалобах глухая тоска, словно бы оплакивали они сгибшую деревню, растерзанных людей. Но то глупости. Выли, должно быть, от голода и досады. А потом, когда Клёна уже устала бояться, в прореху несущихся по небу туч ударила длинная кривая молния, похожая на огромную птичью лапу.
Белая вспышка озарила лес. Черные тени стали еще чернее, ветер взвыл, рванулся, и оглушительный треск многоголосыми раскатами обрушился на чащу. Девушка закричала от ужаса и боли в разбитой голове, еще плотнее вжалась в могучий ствол, а небесные хляби разверзлись…
С черной неоглядной вышины обрушился водопад. Дождь, по которому истосковалась земля, не лил, не хлестал, не сек, он устремился вниз ревущими потоками, словно бы полноводная река пала на мир людей, грозясь смыть его без следа.
Клёна не видела, что творилось в лесу — стена дождя не позволяла. Сколько бушевала стихия, девушка не знала. Может быть, снова потеряла сознание, может, уплыла в болезненное забытье. В себя же пришла от холода — буря шла на убыль. Резкие порывы ветра сделались из обжигающих, знойных — студеными, осенними. И снова Клёна, дрожа в размокших путах, провалилась в черноту, моля Хранителей больше из нее не возвращаться.
— Эх, птаха… Слышишь хоть меня?
Незнакомый мужской голос. Девушка слабо кивнула, но, видимо, ее шевеления не заметили, либо приняли за бесчувственное, лишенное смысла.
— Слы…шу… — сипло прошептала она.
— Сейчас сниму тебя, не бойся. Руки-то разожми, — он говорил уверенно, спокойно и эта уверенность передавалась ей.
Клёна попыталась разжать пальцы, стискивающие веревки, коими она примотала себя к дереву. Впусте. Окаянные будто закостенели.
— Ну, ну… — мужчина мягко погладил ее запястья.
Девушка про себя удивилась тому, какие жесткие и твердые у него пальцы, словно гвозди. Но он касался ее так бережно, что несчастная едва смогла сдержаться и не расплакаться от облегчения. Она не одна. Рядом есть кто-то, кто готов взвалить на свои плечи груз забот.
Что-то тесно обхватило со всех сторон — под плечи, вокруг груди — и Клёна повисла в пустоте и парила, парила, парила, а потом плавно опустилась на мягкое, теплое. Она хотела открыть глаза, но снова ничего не вышло. Боль пульсировала в голове, давила изнутри, распирала, к горлу снова подступила тошнота, а потом судорога страдания прошла по телу, затекшему от долгого неудобного сидения на ветвях. Клёна застонала, чувствуя, как к онемевшим рукам и ногам тягучими толчками приливает кровь. Мир в очередной раз канул в темноту.
Она пришла в себя оттого, что те самые жесткие руки, которые гладили ее запястья, теперь снимали с тела одежду. Девушка попыталась вяло отмахнуться, вырваться, но в ответ на ее жалкие трепыхания все тот же голос сказал:
— Тихо, тихо…
И нож разрезал обе ее рубахи — верхнюю и исподнюю, оголяя тело. Жесткие пальцы скользили по воспаленной коже. Клёну вертели, будто тряпичную куклу, снимая обрывки одежды.
А ей даже не было стыдно, что лежит совершенно нагая перед незнакомым мужчиной. Потом он протирал ее тряпицей, смоченной в теплой воде: лицо, плечи, грудь, руки, берда, ноги. Эти прикосновения несли облегчение. Затем ее завернули в чистую сухую холстину, укрыли меховым одеялом до самого подбородка, а к губам поднесли посудину с пахучим отваром. Девушка жадно сделала несколько глотков. Питье оказалось горьким до сладости. Ее едва не вывернуло, но отчего-то нутро удержало отвратительную жижу, а потом по губам провезли ложкой с медом. Клёна поймала целебное лакомство, улыбнулась, чувствуя, как блаженное тепло растекается по телу.
Солнце уже опустилось за верхушки деревьев и ослепительные лучи
