Ида - Александр Евгеньевич Чигаев
27. Прощание.
Натан со своей женой и Идой спустились во двор. Пора было идти в свой последний путь. Да, и все жители двора это прекрасно понимали, больше они их не увидят. Дед Бурмака пустил слезу впервые в жизни. Говорил он тяжело, все время сопя.
— Куда вы идете? Что вы не понимаете, вас убьют! Оставайтесь. Мы вас спрячем. За харчи не беспокойтесь, прокормим всем миром.
Натан поставил свой небольшой чемодан на землю. Это был тот же чемодан, с которым он приехал из Петербурга в Одессу. За все время проживания в Одессе он мало говорил, помня наставления своего дяди доктора Гойхмана. Это, пожалуй, была самая длинная его речь, и говорил он на чистом одесском языке.
— Дорогие соседи я вам очень благодарен, вы научили меня жизни. Вы же сразу прекрасно догадались, что мы ни какие не Медведевы с Малой Арнаутской улицы. ВИговор не тот был у нас, и все же не выдали нас в восемнадцатом году. Но тогда было другое время. Вы и сегодня не выдадите нас, я это прекрасно знаю, но есть большое но. Если нас найдут сейчас, то вас постигнет участь не лучше нашей. Я Соломон Лейзерсон из Питера, сын известного на всю Россию ювелира, а это моя жена Сашенька, так нас звали в прошлой жизни. Боря и Ида родились тут, в этом дворе. Одесса их родина. Недавно мы похоронили Борю. Полугрек погиб, защищая свою Одессу. Мне трудно говорить, я очень волнуюсь. Не часто приходиться своими ногами идти на смерть. Мы могли бы уехать в эвакуацию, я хороший специалист и мне предлагали это сделать. Боря и слушать не хотел об этом. Он настоящий одессит и это его город. Разве он мог оставить Рыжего Грека, Жору Лома и Брамса одних воевать с фашистами. Боря мой сын, я это знаю точно, но я знаю, что Рыжий Грек втихаря крестил моего сына в Михайловской церкви. Он любил Борю, а Боря любил его как своего крестного отца. Их и похоронили вместе. Так распорядилась судьба. Да, мы евреи и нам уготована такая участь. Я горжусь, что я еврей. Я не могу покинуть своих соплеменников, вон они уже поворачивают на Прохоровскую. Раз надо идти на смерть, мы и пойдем на свою Голгофу. Обидно другое. Вот листовки, напечатанные одесским обкомом ВКП(б). Мы не сдадим Одессу. Одесса была, есть и будет Советской. Отстоим Одессу. Приказ партии — Стоять за Одессу насмерть. Все эти люди нас бросили на произвол судьбы, а сами сели на пароход и сбежали из Одессы. Я хорошо знаю, советские войска победят и вернуться в Одессу. А вот тогда опять будет горе. Те, кто сбежал из Одессы станут палачами, задавая вам один и тот же вопрос, почему вы остались с оккупантами. Будьте здоровы и простите, если что не так.
Теперь уже не Натан, а Соломон поклонился соседям.
— Соломон, ты хоть Иду оставь, сказала Валька Пилихатая. Я ее так спрячу, что ни один румын с немцами ее не найдет. Ребенка-то пожалей.
Ида ни чего не сказала. Она, только помахала головой и взяла своего отца под руку. В другой руке она крепко держала свою скрипку, подарок всех жителей Михайловской улицы. Двор молчал, а чета Лейзерсонов пошла навстречу своей смерти. В это время из соседнего двора вышел и Брамс со своими женщинами. Слева от него была его жена, справа была жена Жоры Лома, которую он вел под руку. Галатеи очень трудно было идти. Циля, со своей подругой мадам Клоцман шли сзади. Как обычно, на руках у мадам Клоцман была ее собачонка.
— Ваня Иванов, а ты-то куда пошел, спросил дед Бурмака. Ты же православный.
Брамс и в этой ситуации улыбнулся.
— Да, ты что дед Бурмака, какой я к черту Ваня Иванов. Я еврей Брамс. Я что могу покинуть своих родных. Да, меня Жора на том свете прибьет. Как я ему смогу в глаза посмотреть, если его родную Галатею оставлю, я уже не говорю про свою тёщу Цилю и мою любимую жену Клеопатру. Теперь я глава семьи. Еврей Брамс пойдет вместе со своими женщинами, тебе дед Бурмака этого не понять.
Вот так они и пошли рядом. Семья Соломона и семья Брамса. Галка стала быстро уставать. После гибели Жоры, ее лицо почернело, а тело совсем одрябло. Им нужно было пройти километра два от силы, но на это сил у неё не было. Она смогла дойти, только до того места где она встречала своего мужа, когда Жора с Прохоровской, сворачивал на Степовую, ведя свой трамвай в депо. Соломон поставил чемодан и Галка села на него. Видимо все и должно было так случиться, как и случилось. Колону сопровождали румынские солдаты, а вот Галка села на чемодан прямо возле немецкого солдата с овчаркой. Немец начал кричать — Шнель, шнель. Галка не двигалась с места и тяжело дышала. Немец подошел и ударил Галку прикладом винтовки по голове. Это было последнее, что сделал этот немец в своей жизни. Брамс не видел, как Галка упала с проломленной головой на землю, а у немца в глазу уже торчала ручка от ножа. Как это сделал Брамс ни кто и не заметил. Трудно описать всё, что произошло дальше. Подбежали румынские и немецкие солдаты. Тихий Соломон пошел врукопашную. Циля пыталась вырвать глаза румыну, а Брамс успел перерезать горло еще трем солдатам. Раздалась автоматная очередь, потом началась беспорядочная винтовочная стрельба. Народ шарахнулся и побежал вверх по Прохоровской, но там стоял отряд немецких автоматчиков и их остановили. В это время кто-то сильно ударил прикладом Иду между лопаток, и она упала в сточную канаву. Сознание она не потеряла и попыталась встать, но тут ей кто-то наступил ногой на спину и она притихла. Колона двинулась дальше. На земле остались лежать Брамс и Соломон со своими семьями. Их путь оказался очень коротким. Может им и повезло, теперь их точно ни кто не будет мучить, да и Жоре Лому долго не придется их ждать на том свете. Солдат продолжал держать ногу на спине Иды, пока не прошла вся колона. Потом он не громко произнес на русском языке, видимо это был бессарабский румын.
— Лежи тихо. Минут через десять беги домой.
